Линкольн Чайлд - Книга мертвых Страница 26

– Конечно, конечно! Очень, очень рад это слышать!

Глинн перевел взгляд на д’Агосту:

– Хоть вы и ночуете в доме, он просил вас время от времени наведываться сюда в рабочее время, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

– Похоже, он чем-то обеспокоен.

– Да, и весьма. – Глинн помолчал, потом открыл ящик стола и начал доставать из него различные предметы и раскладывать их на столешнице: походная фляжка для виски, компьютерная «флэшка», моток кабеля, свернутый в рулон кусок зеркального пластика, пузырек с коричневой жидкостью, шприц для подкожных инъекций, небольшие кусачки, ручка и кредитная карта. – А теперь, лейтенант, поговорим о подготовительной работе, которую вы должны будете провести, оказавшись в стенах Херкмора…

Когда все карты, чертежи и коробки были убраны, д’Агоста пошел проводить Глинна и Рена до дверей. У парадного входа особняка старый библиотекарь задержался.

– Вы не могли бы уделить мне одну минуту? – попросил он, хватая д’Агосту за рукав.

– Конечно, – ответил д’Агоста.

Рен наклонился к самому его лицу, словно желая поделиться секретом:

– Лейтенант, вам неизвестны все… обстоятельства прошлой жизни Констанс. Я могу сказать лишь, что они… не совсем обычны.

Д’Агоста стоял в нерешительности, удивленный лихорадочным блеском в глазах этого странного человека.

– Да, – сказал он.

– Я хорошо знаю Констанс. Именно я нашел ее в этом доме, где она пряталась ото всех. Она всегда отличалась абсолютной, почти болезненной честностью. Но сегодня она солгала – впервые в жизни.

– Насчет белой мыши?

Рен кивнул.

– Не знаю, почему она это сделала, но уверен: девочка попала в беду. Лейтенант, ее душа напоминает карточный домик. Стоит лишь подуть ветру… Мы оба должны как следует за ней присматривать.

– Спасибо за информацию, мистер Рен. Я буду заходить так часто, как только смогу.

Рен на мгновение задержал на нем умоляющий взгляд, потом кивнул, сжал ладонь д’Агосты своей костлявой рукой и скрылся в холодной темноте ночи.

Глава 20

Заключенный, имя которого состояло из одной буквы А, сидел на койке сорок четвертой одиночной камеры, расположенной в глубине Федерального учреждения досудебного содержания особо опасных и склонных к побегу заключенных – «Черной дыры». Скудным убранством помещение напоминало монашескую келью – десяти футов в длину и восьми в ширину, со свежепобеленными стенами, цементным полом, туалетом в углу, раковиной для умывания, батареей и металлической кроватью. Единственным источником освещения в ней служила лампа дневного света на потолке, забранная проволочной сеткой. Выключателя в камере не было; лампа загоралась в шесть утра и гасла в десять вечера. В дальней стене, почти под самым потолком, имелось единственное крошечное окно, забранное толстой решеткой.

Заключенный, одетый в аккуратно выглаженный серый комбинезон, уже много часов сидел на матрасе совершенно неподвижно. Его худое лицо казалось бледным и абсолютно бесстрастным, серебристо-серые глаза были наполовину закрыты, очень светлые волосы – зачесаны назад. Без малейшего движения, не мигая, он слушал тихие быстрые звуки, доносившиеся из соседней камеры – сорок пятой одиночной.

Это была дробь сродни барабанной, но необычайной ритмической сложности. Она то ускорялась, то замедлялась, становилась то громче, то тише, переходя с металлической спинки кровати на матрас, потом на стены, сиденье туалета, раковину, оконные решетки – и назад, в обратной последовательности. В настоящий момент Барабанщик стучал по спинке кровати, время от времени шлепая рукой по матрасу, причмокивая губами и щелкая языком. Ритм постоянно менялся, то учащаясь до пулеметной очереди, то вновь становясь медленным, ленивым. Временами звуки вообще, казалось, замирали, и лишь редкие удары – тук… тук… тук… – напоминали, что Барабанщик продолжает свою работу.

Любитель ударных инструментов мог бы распознать в звуках, доносящихся из сорок пятой одиночной, огромное множество ритмических фигур и стилей: конголезское кассагбе, переходящее в медленный фанк и затем в поп-энд-лок, последовательное чередование шейка, уорм-хола, глэма и, наконец, долгого псевдоэлектроклэшевого рифа, за которыми следовали быстрый евростомп, хип-хоп, твист и том-клаб. После этого на мгновение воцарялась тишина, и из сорок пятой одиночной вновь слышался медленный чикагский блюз, постепенно сменявшийся другими ритмами – имевшими название и никому не известными, сплетавшимися в бесконечный поток звука.

Однако заключенный, известный как А, не был любителем современной музыки. Этот человек знал многое, но совсем не разбирался в ритмических рисунках.

Тем не менее он продолжал слушать.

Наконец, за полчаса до того как должен был выключиться свет, обитатель сорок четвертой одиночной пошевелился. Повернувшись к спинке кровати, он осторожно ударил по ней указательным пальцем один раз, второй и начал выстукивать простой размер четыре четверти. Через несколько минут он попробовал повторить то же на матрасе, потом на стене и раковине, словно проверяя их звучание, после чего вновь вернулся к койке. Продолжая выстукивать четыре четверти левой рукой, начал помогать себе правой, немного разнообразив звук. Воспроизводя этот незатейливый аккомпанемент, он внимательно прислушивался к виртуозному стокатто, доносившемуся из-за стены.

Наконец свет выключили, и камера погрузилась во тьму. Прошел час, за ним другой. Исполнительская манера заключенного А слегка изменилась. Подражая соседу, он пытался изобразить то необычную синкопу, то размер три вторых, включая их в свой скромный репертуар. Воспроизводимые им звуки все более точно повторяли оригинал, и вскоре он уже с легкостью ускорял или замедлял темп, следуя за Барабанщиком.

Наступила полночь, но дробь в сорок пятой камере не стихала; продолжал стучать и заключенный А. Он вдруг обнаружил, что игра на барабане, всегда казавшаяся грубым, примитивным занятием, удивительно благотворно воздействует на мозг. Она позволяла перейти из тесной, отвратительной реальности его камеры в широкий, бесконечный мир математической точности. Он продолжал барабанить, вторя соседу и постепенно усложняя собственный ритмический рисунок.

Близился рассвет. Все другие обитатели одиночного блока – таких было немного, и их камеры находились дальше по коридору – давно уже спали. Лишь заключенные из двух камер – сорок четвертой и сорок пятой – продолжали барабанить. И по мере того как заключенный А все глубже погружался в странный новый мир внешних и внутренних ритмов, он все больше узнавал о Барабанщике и его душевном заболевании – в чем изначально и состояло его намерение. Впрочем, он не мог выразить это новое понимание словами: оно было совершенно недоступно языку и не поддавалось психологическому теоретизированию.

И тем не менее обитатель сорок четвертой одиночной, подражая сложному ритму, выстукиваемому соседом, начал постепенно проникать в тот особый мир, в котором существовал Барабанщик. На неврологическом уровне он начал понимать его, понимать, что им двигало и почему он делал то, что делал.

Очень осторожно А сделал попытку слегка изменить ритм, начал экспериментировать, чтобы узнать, сможет ли он уже взять на себя роль лидера и заставить Барабанщика следовать за ним. Попытка оказалась удачной, и А стал незаметно менять темп, еще более трансформируя ритм. Его действия не были резкими и неожиданными: каждый новый удар, каждое изменение ритмической модели было тщательно просчитано, чтобы дать желаемый результат.

В течение следующего часа распределение ролей между двумя заключенными в корне изменилось. Сам не сознавая того, Барабанщик из ведущего превратился в ведомого.

Заключенный А продолжал бесконечно менять темп и громкость звука, пока не убедился в том, что теперь именно он задает ритмический рисунок, а сосед лишь следует ему. С чрезвычайной осторожностью он начал снижать темп – но не сразу, время от времени слегка ускоряясь, используя пассажи, которым научился у Барабанщика. С каждым разом ритм все более замедлялся, пока не стал совсем сонным, обволакивающим, как черная патока.

Наконец А остановился. Заключенный из соседней камеры сделал несколько осторожных одиночных ударов и тоже замолчал. Последовала долгая тишина, потом из сорок пятой камеры раздался задыхающийся хриплый голос:

– Кто вы?

– Меня зовут Алоиз Пендергаст, – послышался ответ. – И мне очень приятно с вами познакомиться.

Час спустя все еще стояла блаженная тишина. Пендергаст лежал на койке с закрытыми глазами, но не спал. В какой-то момент он поднял веки и вгляделся в слабо светящийся циферблат наручных часов – единственную личную вещь, которую позволялось иметь заключенным. Без двух минут четыре. Он подождал еще немного, теперь уже с открытыми глазами. Ровно в четыре на дальней стене появилась яркая зеленая точка. Попрыгав немного, она наконец замерла. Пендергаст знал, что это всего лишь луч, выпущенный очень дорогой лазерной ручкой и нацеленный в его окно из укромного места за территорией тюрьмы.