Александра Маринина - Шестерки умирают первыми Страница 29

– Может, – согласилась она. – Я же говорю, я не могу понять, что меня беспокоит, но что-то определенно не так.

– Это с непривычки, – успокоил ее Платонов. – Когда я только начинал работать в милиции, мне первое время тоже казалось, что что-то не так, что я где-то ошибся, чего-то недопонял или не так сделал. Нормальная реакция на новый вид деятельности.

– Не обманываешь?

– Честное слово. Так что не переживай и не нервничай.

Кира заметно успокоилась. Сейчас она сидела на кухне и, высыпав на стол килограммовый пакет гречневой крупы, методично извлекала из нее разные соринки и черные зернышки. Дмитрий в комнате смотрел телевизор, развалясь в удобном низком мягком кресле. Когда на экране замелькали титры знаменитой кинокомедии, завоевавшей несколько «Оскаров», Платонов крикнул:

– Кира! Бросай гречку, хороший фильм начинается!

Прошло минут десять, но она так и не пришла.

– Кира! Ты меня слышишь? – снова крикнул Платонов.

– Слышу, – откликнулась она.

– Ты чего не идешь фильм смотреть? Не хочешь?

– Приду, не беспокойся.

Платонову это не понравилось. Он рывком вытащил себя из кресла и быстро прошел на кухню.

– Ты что? – тихо спросил он, глядя на опущенную голову Киры и на ее быстро мелькающие длинные худые пальцы. – Я тебя чем-то обидел?

– Нет, что ты, – ответила она ровным голосом, не поднимая головы.

– Тогда в чем дело? Ты же сама сказала, что хочешь посмотреть этот фильм. Ты не хочешь находиться со мной в одной комнате? Я тебя раздражаю?

Кира наконец подняла голову и с улыбкой посмотрела прямо ему в глаза.

– Дима, ты не обращай внимания, у меня дурацкая привычка никогда не бросать начатое дело, не закончив его. Это сказывается даже в мелочах, в ерунде. Я знаю, многим это кажется смешным и глупым, но я – такая. Ну не могу я бросить эту чертову гречку, если уж начала. Ведь буду ее тихо ненавидеть, проклинать, но если я сейчас все брошу и пойду смотреть кино по телевизору, то мне и кино в радость не будет, я буду ерзать как на иголках и все время думать о невыбранной крупе. Честное слово, к тебе это никакого отношения не имеет.

– Не врешь? – подозрительно спросил Дмитрий.

– Не вру, – она обезоруживающе улыбнулась. – Иди смотри фильм, потом расскажешь.

– Хочешь, я с тобой посижу на кухне? – предложил он.

– Зачем? – неподдельно изумилась Кира.

– В знак солидарности, – пошутил Дима, – чтобы тебе не было скучно.

– Мне никогда не бывает скучно, – очень серьезно ответила она, снова опуская голову и возвращаясь к прерванному занятию. – Лучше ты иди в комнату, смотри комедию, хоть удовольствие получишь. А от разговора со мной радости мало. Я, когда делаю что-нибудь монотонное, погружаюсь в себя настолько, что отвечаю невпопад и вообще плохо слушаю, что мне говорят и о чем спрашивают.

Когда пришло время ложиться спать, Платонов снова начал нервничать, но все прошло так же, как и в первую ночь. Кира постелила ему в кухне на раскладушке, пожелала спокойной ночи и ушла к себе. Глаза ее при этом оставались спокойными и матовыми, пугающий Дмитрия непонятный огонь в них не горел. Видно, она и впрямь не выспалась на даче, потому что перед сном не читала. Щелчок выключаемого бра раздался сразу после того, как Платонов услышал мягкий вздох диванных пружин под тяжестью тела.

6

Виталий Васильевич Сайнес разложил перед собой копии документов, оставленных вчера в камере хранения Киевского вокзала. Ну и резв этот Платонов! Надо же, раздобыл-таки все акты, накладные, счета, экспертизы. Вот змей! Ну ничего, недолго ему гулять на свободе. Взятка в двести пятьдесят тысяч долларов да плюс убийство работника милиции не хрен собачий. Сдохнешь, пока оправдываться будешь.

Итак, что же мы имеем в итоге? Платонов живет у какой-то красотки, адрес ее есть, завтра утром будет и имя. Это пускай, пока он сидит там взаперти, он не опасен. У Платонова есть документы по золотосодержащим отходам, которые совершенно недвусмысленно ведут к фирме «Вариант». Вот это уже плохо. «Варианту» придется исчезнуть, как до этого исчез «Артэкс», все документы уничтожить и начать новую жизнь. Механизм отлаженный, все должно быть нормально.

Но с Платоновым надо что-то решать. Уж больно настырный, путается под ногами, мешает работать. А теперь еще девка эта ему помогает, судя по всему, он ей все рассказал, во все детали посвятил. Платонов – зубр, он может сделать гадость, но не глупость. А девка-то? По всему видно, не из милицейских, в камере хранения так прокололась – ни один профессионал так не попался бы. И потом до самого дома «хвост» дотащила, не заметила. Нет, не милицейская она, а значит, еще более опасна, потому как правил игры не понимает и может глупость сделать. Платонов и его помощник Агаев твердо знали: пока всех уличающих документов, всех до единого, на руках нет, сиди и молчи в тряпочку, все равно доказать ничего не сможешь, а кому пустой шум нужен, если вина не доказана? Это тебе не застойные времена, когда то ли он украл, то ли у него украли, но что-то такое было, и прощай репутация. Сегодня, пока суд свой приговор не вынес, ты считаешься честным человеком и спокойно продолжаешь свою деятельность, вплоть до политической. А некоторых так и вообще в Думу избирают, пока они в Лефортове под следствием находятся, вон как. Так что, пока у сыскарей всего комплекта доказательств на руках нет, можно спокойно работать, деньги из страны выкачивать и на Запад перегонять. И сыскари это понимают, и противники их по игре понимают. А как только какой-нибудь дилетант начинает права качать и во весь голос орать про махинации, хрупкое равновесие нарушается, и иногда доходит и до того, что дилетанта приходится убирать. Вот тут уже начинаются сложности: кто убил да почему убил…

Виталий Васильевич еще раз просмотрел документы и принял решение подождать несколько дней. Если волна не уляжется, придется решать вопрос с Платоновым и его девкой самым радикальным образом.

Глава 8

1

Детство Сергея Русанова прошло в страхе перед разводом родителей. Перспектива распада семьи замаячила перед мальчиком, когда ему было шесть лет. Тогда его отец впервые ушел к другой женщине и вернулся только через два года. Второй уход пришелся на период, когда Сереже исполнилось одиннадцать. Отец то уходил, то возвращался, прося у матери прощения и обещая, что больше этого не повторится, потом снова срывался и уходил, и снова возвращался.

Сережа любил родителей с неистовой силой и бывал счастлив только тогда, когда видел их вместе. Терпимость матери он расценивал как нечто само собой разумеющееся, но с годами стал бояться, что в один прекрасный день она отца обратно не пустит. Сам Сережа готов был простить ему все, только бы видеть его каждый день дома, рядом с мамой, рядом с собой.

Беременность матери пятнадцатилетний Сергей расценил как знак окончательного примирения с отцом. Он был уже достаточно взрослым, чтобы по намекам и недомолвкам догадаться: мать не может решить, делать ли аборт или оставлять ребенка. Встревать в разговоры родителей на столь щекотливую тему Сережа не мог, он только напряженно прислушивался к их словам, произносимым вскользь или шепотом, и молил бога о том, чтобы мать рожала. Если она не оставит ребенка, значит, не уверена в отце, значит, все еще может опять перемениться. Если же будет рожать, значит, гулянкам и романам отца пришел конец, и они снова будут все вместе, на этот раз окончательно. Интуитивно мальчик понимал, что последнее слово в этой ситуации остается за отцом: сумеет ли он убедить маму в своей любви, сумеет ли доказать ей, что на него можно теперь положиться.

Сестру Леночку Сережа обожал. Она была для него символом и залогом стабильности семьи, вокруг нее сосредоточились все его чувства, все радости, все надежды. Он ужасно боялся, что отца будут раздражать неизбежные сложности и хлопоты, которые появляются вместе с малышами, и он опять взбрыкнет и выкинет какой-нибудь фортель. Поэтому Сережа взял на себя все, что смог: вставал по ночам, если Леночка плакала, стирал пеленки, бегал в детскую кухню, чуть не силком выпроваживал родителей по вечерам в гости или в кино, клянясь, что не хуже их присмотрит за девочкой.

В двадцать лет он понял, что браку родителей больше ничего не угрожает, хотя проблема для него уже утратила актуальность, а в двадцать два – что дороже Лены у него никого нет на свете. Он фактически вынянчил ее, вырастил на своих руках, и немалого труда стоило отучить ее называть старшего брата папой.

Когда у Русанова родилась дочь, жена хотела назвать ее Еленой, но Сергей воспротивился. В его жизни была только одна Лена, и это имя не должно было принадлежать больше никому.

– Ты совсем свихнулся на своей сестре, – недовольно говорила жена Русанова Вера. – Она для тебя – единственный свет в окошке. Тебе надо было жениться на ней, а не на мне.