Александра Маринина - Личные мотивы. Том 2 Страница 3

В третий выходной они отправились в дельфинарий, и Настя ела мороженое и так аплодировала, что отбила ладони.

– Знаешь, – сказала она мужу, когда представление закончилось и они выходили на улицу, – я даже в детстве так не хлопала, когда меня в цирк водили.

– Тебе в цирке понравилось меньше, чем здесь? – уточнил Чистяков.

Она покачала головой:

– Не в этом дело. В детстве все это воспринимается просто как фокус, тебе интересно, ты веселишься и хлопаешь. А сейчас-то я понимаю, сколько титанического труда стоит за каждым трюком, сколько сил, терпения и выдержки нужно, чтобы добиться таких результатов. И это меня восхищает. Я аплодирую не дельфинам, а тренеру.

– Выходит, тебе полезно было сходить в дельфинарий, чтобы это понять, – философски изрек Алексей. – Делаем вывод, что даже выходной день не прошел даром для твоего внутреннего роста.

– Да ну тебя! – рассмеялась Настя.

Но в глубине души она понимала, что насчет внутреннего роста муж прав. Этот рост начался внезапно и неожиданно, всего лишь с согласия сделать новую стрижку, тогда, в феврале, в провинциальном Томилине, но с того момента у Насти будто глаза стали раскрываться, и она начала осознавать, как многого в этой жизни она не знала, не видела, не слышала и не понимала, увлеченная работой и погруженная в повседневные дела. Может быть, выход на пенсию для того и придуман, чтобы люди начали наконец прозревать?

Концерт разочаровал, а ведь они специально заранее смотрели программу и радовались, что услышат свои любимые произведения – Третий концерт Бетховена и Второй концерт Сен-Санса. Оркестр явно не успевал за молодым солистом, который изо всех сил стремился продемонстрировать резвость пальцев и постоянно убегал вперед. Да и струнная группа подкачала… Только к дирижеру у супругов Сорокиных никаких претензий не было, его прочтение их полностью устроило.

После концерта они решили пройтись пешочком, вечер был тихим и приятно прохладным. Вилен Викторович, правда, ворчал, поминая недобрым словом и слишком ретивого солиста, и неудалую струнную группу, но Ангелина Михайловна делала вид, что не обращает внимания на дурное настроение мужа, и старалась завести с ним разговоры на отвлеченные темы. Но сбить Сорокина с толку оказалось не так-то просто. Если начал он с того, что ему не понравился концерт, то очень скоро ему уже не нравилась и Москва в целом, и их жизнь в столице в частности.

– Зря мы все это затеяли, – в сердцах бросил он.

– Ты о чем, Виленька? – встревожилась Ангелина Михайловна. – Что мы затеяли?

– Да все вот это! – Он сделал неопределенный жест рукой. – Конца этому не видно. А в результате я не могу распоряжаться своей жизнью так, как хочу. Я не могу лечь днем поспать, не могу посидеть с книгой, когда мне хочется, потому что должен таскаться по зоопаркам и планетариям. А ты? Ты же вынуждена без конца печь пироги и плюшки и развлекать разговорами старого солдафона. Разве это жизнь? Разве об этом мы с тобой мечтали? Ну скажи, Геля, неужели нам с тобой плохо было дома, в Новосибирске? Мы с тобой жили как хотели, ходили по театрам и концертам, много читали, много гуляли, все обсуждали и ни на кого не оглядывались.

Ангелина Михайловна не на шутку перепугалась. Откуда у Вилена такие настроения? Надо немедленно что-нибудь предпринять, чтобы эти пока еще слова не переросли в действия.

– Ну что ты, Виля, – она постаралась говорить успокаивающе, – зачем ты так? Мы с тобой вместе это решили, мы вместе пришли к выводу, что там, дома, мы чахнем от скуки, от безделья, от бесцельности нашего существования. А теперь у нас появилась цель, и мы обрели смысл. Разве не так?

– Я не вижу никакого смысла в том, что мы делаем, – резко ответил Сорокин. – Смысл есть только у Максима, вот перед ним действительно стоит цель, вполне понятная и осязаемая, а у нас что? Мы с тобой превратились в мальчиков на побегушках, выполняем его указания, делаем, что он велит. Тебе самой это не противно? Почему ты не хочешь бросить все, вернуться и снова жить как прежде? Давай все бросим и уедем, пусть Максим сам решает свои проблемы.

Нет, это, на взгляд Ангелины Михайловны, уже совсем никуда не годилось! Как это так: все бросить и уехать? А жизнь в столице? А театры, выставки, музеи, концерты? Новосибирск, конечно, крупный культурный центр, но с Москвой-то в любом случае его не сравнить. Тем более начинается лето, а значит – гастроли многочисленных трупп, среди которых бывают необычайно интересные. А как же спектакли в рамках Чеховского фестиваля? Надо во что бы то ни стало переубедить мужа.

– Но ты вспомни, как ты радовался, когда Максим в первый раз к нам приехал и рассказал о своем плане! Тебе же было интересно, ты с удовольствием поддержал его, обещал помочь. Ты так загорелся этой его идеей!

– Ну, то было тогда, а то – сейчас… Я не думал, что это будет так долго и так трудно. И так скучно. Я перестал быть хозяином самому себе, я превратился в дурака какого-то, который служит, как верный пес, молодому богатею. Мне в моем возрасте это противно, неужели ты сама не понимаешь?

Так бывало всегда: Вилен быстро увлекался чем-то, загорался, но точно так же быстро остывал и терял интерес.

– Но, Виленька, мы же не можем бросить Максима! Мы обещали ему, он на нас рассчитывает. В конце концов, это бесчестно – так подвести человека, который на нас понадеялся.

– Да кто бы говорил о чести! – вскипел Вилен Викторович. – У Максима твоего ни чести нет, ни совести, как у любого из политиканов, и мы, между прочим, ничем ему не обязаны.

– Как это не обязаны?! – искренне возмутилась Ангелина Михайловна. – А кто купил для нас эту квартиру? Кто помог приехать? Кто нас содержит, если уж на то пошло? На наши с тобой две пенсии разве много мы бы смогли себе позволить по московским-то ценам? Ты об этом почему-то не думаешь, а я, когда за продуктами хожу, впервые в жизни не думаю о том, сколько у меня в кошельке денег и что я могу на эти деньги купить. Билеты на любой концерт – пожалуйста, новый костюм, чтобы выглядеть достойно, – пожалуйста, не хочешь ехать на метро – вызывай такси, средства позволяют. Тебе же нравится так жить, правда? А платить за это ты не хочешь.

– Я не готов платить чувством собственного достоинства, – с вызовом проговорил он. – Мне семьдесят два года, и я не намерен прислуживать какому-то нуворишу на тридцать лет моложе себя. Я завтра же поговорю с ним и скажу, что мы уезжаем.

– Ни в коем случае, – твердо сказала Ангелина Михайловна. – Ты этого не сделаешь.

– Почему же?

– Мы должны довести дело до конца, иначе не сможем уважать сами себя. И не забывай, речь идет не только о политических амбициях Максима, но и о нас с тобой. Нашей жизни это тоже касается.

При этих словах Сорокин как-то сник и некоторое время шел молча, потом снова заговорил, на этот раз негромко и очень зло:

– Ты всегда мечтала жить в столице, я хорошо помню, когда мы были еще совсем молодыми, ты только и говорила, что о Москве. Спала и видела, как бы оказаться здесь. Медом тебе намазано. Теперь, на старости лет, ты готова продаться с потрохами за возможность жить в московской квартире. Неужели тебе не стыдно, Геля?

– А тебе не стыдно, что ты все забыл? Может, ты не только забыл, но и простить готов? Тебе дороже всего твой личный покой, твой личный комфорт, ты хочешь, чтобы тебя никто не трогал и чтобы тебе все прислуживали, а ты бы только читал, слушал музыку, гулял и спал, когда тебе хочется. Так не бывает, дорогой мой.

Слово за слово – и они поссорились, впервые за последние годы. В гробовом молчании дошли до ближайшей станции метро и так же молча добрались до дома.

10 мая, в последний из трех выходных дней, Максим Крамарев поехал к отцу. Виталий Андреевич постоянно жил на даче, отношения со второй женой у него были плохими, и они давно уже жили отдельно. Жена осталась в городской квартире, помогала дочери, сидела с внуками, а мужа никогда не навещала и, насколько понимал Максим, радовалась тому, что вообще его не видит. Однажды по просьбе отца Максим ездил к ней, передавал какие-то документы и остался выпить чаю, вот тогда и услышал он из первых уст, каким невыносимым стал Виталий Андреевич с возрастом и как надоел он своей жене непрекращающимся нытьем о всеобщей несправедливости современной жизни в стране. У отца, оказывается, были большие амбиции, он хотел делать карьеру, суетился, интриговал, подсиживал, наушничал, собирался стать большим начальником или в профессиональной сфере, или по партийной линии, ему было в общем-то все равно, лишь бы иметь власть и прилагающиеся к ней атрибуты – отдельный кабинет, служебную машину и продуктовые пайки. В конце концов Крамарев-старший сделал ставку на партию, а ее взяли и запретили как раз в тот момент, когда уже все, казалось, было на мази и он вот-вот должен был стать освобожденным секретарем парткома крупного предприятия в Москве. После этого все пошло наперекосяк, потому что он так увлекся партийной карьерой, что упустил возможности профессионального роста, а наука и техника тем временем ушли далеко вперед, и догнать, наверстать упущенное он уже не сумел. Пришлось дотягивать до пенсии рядовым инженером и в шестьдесят лет уйти с работы.