Виктор Пронин - Выигрывать надо уметь (сборник) Страница 36

Потом подошел зам – выгладить брюки, сменить галстук, постричься по-человечески, а потом немедленно на пенсию и ежедневно по двенадцать часов с удочкой на берегу реки в сосновом бору. Он лучше всех нас знал дело. В пятьдесят восемь своих лет он стригся под бокс и носил чубчик. Зам вот-вот должен был уйти с повышением, и ему нужна положительная характеристика. Куча детей, куча родственников, куча еще чего-то… да, ему позарез нужна квартира.

Он облокотился о мой стол и тяжело вздохнул. Потом оглянулся по сторонам, чубчик пригладил и негромко сказал:

– Надеюсь, вы знаете… как я к вам отношусь?

– Конечно, Степан Кузьмич.

– Знаете, что я посоветую? Согласитесь, я могу вам кое-что посоветовать?.. Так вот, есть кнут и есть обух… Вы меня понимаете? – он больше ничего не сказал. Еще раз вздохнул, посмотрел на меня долгим и каким-то прощальным взглядом и отошел к своему столу.

Еще через полчаса подошла Екатерина Петровна. Она молча подождала, пока я доведу линию, допишу абзац, подниму голову.

– Митя, я старый человек, многое видела, через многое прошла, многое через меня прошло… Не перебивайте меня, Митя, вы молоды, у вас прекрасная жена, вот-вот будет ребенок. Ведь вы не забыли, что у вас будет ребенок? Митя, Оле пока ничто не угрожает, этого вы добились, но сходить к Аншефу придется. Придется, Митя. И еще – Митя, не считайте меня испорченным человеком, ладно? Все-таки я женщина, и мне почти пятьдесят лет. Я не говорю – идите и бухайтесь в ноги. Но это же самое можно сделать достойно.

Обед. Перерыв.

Без двух минут двенадцать все чинно, но на скорости вышли из отдела и помчались по коридору, рождая ветер, – надо было успеть в буфет, пока не выстроилась очередь и не кончился кефир.

Остались я и Оля. Я видел, что она хочет что-то сказать, но не решается. Зная, что это будет касаться меня, а исходить от этой дикой девчонки с косо обрезанной челкой, я вдруг заволновался. Сам не знаю отчего. Ведь мне не нужно было ничего говорить, предпринимать… Я только ждал, сидел и ждал.

Прошло минуты три. Я поднялся и, натыкаясь на углы столов и чертежных досок, направился к выходу. Прошел мимо нее, она осталась сбоку, позади…

– Дмитрий… Алексеевич! – Ее голос был напряженный, а может, мне это только показалось, ведь она говорила не оборачиваясь.

– Да? – сказал я как можно беспечнее.

– Дмитрий Алексеевич, вы… вы… – она подбежала и, откинув со лба волосы, посмотрела мне прямо в глаза. Странно, почему я до сих пор думал, что она невысокого роста, ведь она всего на два или три сантиметра ниже меня. Да, не больше, на два или три. Скорее всего, на два с половиной. Ну вот… Ну вот… Доигрался, дождался, допрыгался дурака кусок… Еще секунд пять, и я полезу за платком, начну протирать очки и говорить что-то до конфуза бессмысленное.

– Да? – сказал я и кашлянул.

– Дмитрий Алексеевич… – она схватила меня за руку, пожала ее и, на мгновение смутившись, неуловимо быстро чмокнула в щеку. Потом повернулась и, распахнув дверь, выскочила в коридор. Затих стук каблучков, все затихло.

Ну вот, этого еще не хватало… Я подошел к окну. Внизу через площадь шагал спортсмен Костя – он боялся потерять форму и пешком ходил обедать в кафе.

Я вернулся к своему столу, сел и снял очки. И мир сразу потерял резкость, стал зыбким и расплывчатым. Шкафы, столы, окна словно начали таять – они сделались по краям прозрачными, наложились друг на друга. И сразу вспомнился сегодняшний сон. Он снился мне всю ночь, причем все время повторялась одна и та же сцена, как в фильме, который крутят без перерыва. Но фокус был в том, что сон ничем не отличался от того, что произошло в действительности, и ужас, который я пережил вчера днем, за ночь повторился, наверно, раз двадцать.

…Наш отдел. Все сидят на своих местах. Входит Аншеф. Глядя на него, можно сразу сказать, что это человек, который никогда не простит вам вашей ошибки, как, впрочем, не простит он вам и своей ошибки. И вот он принимается отчитывать Олю, не стесняясь запрещенных приемов, не считаясь с тем, что она не может возразить ему, потому что она еще… ребенок.

– Мы вас приняли не для того, чтобы вы кокетничали здесь. Вы на работе и должны работать. Если вы не хотите работать или не можете работать – подавайте заявление и убирайтесь по собственному желанию, пока у вас есть возможность убраться по собственному желанию.

– Хорошо, Анатолий Никодимыч… Я подам…

Оля сидит, нагнув голову, и видно только, как выкатываются, отрываются от ресниц и падают на чертеж редкие крупные слезинки. Она сидела над ним три дня. Текут слезы, течет тушь по ватману…

И вдруг я чувствую, что эти слезы капают мне на голову. Каждая слезинка – как вбитый по самую шляпку гвоздь. Один за другим они с хрустом входят в мой череп, и вот уже весь он покрыт ребристыми металлическими шляпками. Какая боль… Я не вижу, кто забивает эти гвозди, но знаю – Аншеф. И я стараюсь сжаться, стать меньше. Так можно бояться только во сне.

И тут я замечаю, что мой язык уже не подчиняется мне, он подчиняется какому-то другому, спокойному, уверенному человеку, который, оказывается, живет во мне. И в то время, когда я весь замираю от ужаса, этот человек оживает и начинает говорить сначала про себя, потом все громче, громче, и вот его уже слышат окружающие…

– Можно, конечно, иметь разные мнения, но я считаю, что Оля неплохо работает… И так думаю не только я…

– Кто еще так думает?! Кто? – Аншеф, не поворачивая головы, медленно обводит всех взглядом.

Все молчат.

С застывшим лицом, без всякого выражения продолжаю:

– Анатолий Никодимыч, вы при мне обещали кому-то устроить его дочь на место Оли. Может быть, непорядочно с моей стороны говорить об этом, но я думаю, что порядочность – качество не только для подчиненных.

Замолкаю, не в силах сказать больше ни слова. У Аншефа такие глаза, словно он наслаждается звуками моего голоса. Они томно полуприкрыты и смотрят куда-то сквозь меня…

Я надел очки. И мир принял свою обычную форму, подтянулся и вроде бы даже откашлялся, чтобы сказать что-то важное.

– Ну что? – это был зам. Оказывается, перерыв уже кончился.

– Нет, не собрался, – сказал я.

– Напрасно, – заботливо проговорил зам. – Он до обеда был у себя.

Потом спортсмен Костя.

Я покачал головой. Нет, не был. Он внимательно посмотрел на меня и постучал костяшками пальцев по столу – дурак, мол.

Потом еще кто-то, еще… Я сидел и тупо смотрел в чертеж. Ощущение, как во сне: надо бежать – не можешь, надо крикнуть – один только хрип, надо обернуться – тоже нельзя. Люди говорят что-то очень важное, для тебя важное, перед глазами корчатся в сочувственных гримасах их лица, плавают в замедленных жестах руки, а ты ничего не слышишь. А если слышишь, то не понимаешь и остаешься совершенно равнодушным ко всему этому…

Телефонный звонок вошел в меня, как бурав.

– Тебя, – сказал спортсмен. – Жена.

– Да, – сказал я в трубку.

– Митя, это я. Ты уже говорил с…

Пока она молчала, я вспомнил все, что она мне говорила, представил все, что еще скажет. Комната в чужой квартире за сорок рублей из моей сотни, а еще пальто к осени, ботинки к зиме, плащ к весне, чулки к Новому году… А у людей телевизоры, проигрыватели, поездки, гости…

– Ну смотри, – сказала она тихо. – Смотри.

Я подождал, пока она положит трубку, послушал отбой – частые нервные гудки. Потом вернулся к своему столу, смел с него резиновые крошки, спрятал карандаши в ящик, свернул чертежи, еще раз перевернул календарь, теперь уже на завтра, подтянул галстук, застегнул пиджак, поднялся и направился к выходу.

– Бог в помощь! – сказал спортсмен.

А Оля посмотрела на меня так, будто я шел в клетку к тигру – почти с ужасом. И остальные молча проводили взглядами до двери. Уверен, что когда дверь закрылась за мной, они все посмотрели друг на друга. Ну что ж, со мной их молитвы… Молитвы, не больше.

Черная, обитая дерматином дверь со стеклянной табличкой на уровне глаз надвигалась на меня медленно и неотвратимо. Дверь все росла, увеличивалась, пока не закрыла собой все пространство. Я коснулся лбом ее холодной поверхности. За ней – тишина. Опасность. Неожиданность.

– Можно? – спросил я из коридора.

– Входите, – ответил он, не глядя. Бросил это слово, как бросают медяк в шапку надоедливому нищему, отвернув лицо в сторону, чтобы не вдохнуть неприятный запах.

Я остановился у двери. Опустил руки и скрестил их внизу, на животе. Аншеф очень правильно сидел за столом, как учат сидеть первоклассников. Что-то писал. Энергично и недовольно. Потом бросил ручку на мраморную подставку, прочел написанное и поднял глаза. Большие, почти прозрачные глаза. За тяжелыми квадратными очками они шевельнулись, как медузы в аквариуме. Да, по утрам – тысяча приседаний, еженедельно – марш-бросок на тридцать километров… И костюм, этот ужасный коричневый цвет…

– Я слушаю, – еще один медяк.

Слова, которые я говорил, тонули в его глазах, как камни в болоте. Буль! – и снова спокойно и гладко. Буль! Буль! – опять тишина и невозмутимость. Его глаза проглатывали слова, не меняя выражения, даже не двигаясь. И только за большим толстым лбом чувствовалось какое-то движение, только там расходились круги от моих слов.