Андрей Константинов - Реализация Страница 38

В этот раз Горчев и не надеялся уговорить Ильюхина, зная причину отказа. Но что-то говорить он должен был?!

– Ну что тебе стоит, – банально начал Горчев. Слыл он человеком сердитым, тяжелым и неподкупным.

– Хотелось бы вспомнить предновогоднее заслушивание…

– И что на нем тебя задело?

– Реакция на мое замечание по поводу их эпохального задержания в «Октябрьской», когда они словили всех, кроме оружия в карманах…

– Помню, помню, кто-то хрюкнул не в масть, что ты даже не офицер.

(Ильюхину тогда действительно не присвоили первого звания).

– Так точно, ваше благородие.

– Ой, пропадите вы все пропадом!… А ты про оружие знаешь?

– Конечно.

– Как тебе не стыдно?! И где оно было?

– Где оно было?

– Да, да!

– В сумочках Иры и ее подруги, которые сидели с налетчиками за столом.

– Почему у них?

– Пока майор их окружал, ребятишки, как ни странно, «стрему» срисовали и наганы в сумочки к бабам запихнули.

– А ты откуда знаешь?

– Ира сказала.

– Когда?

– На следующий день.

– А ты откуда ее знаешь?

– Во-первых, я многих через батю знаю, а во-вторых, ее все знают.

– Откуда?

– Она внизу в рюмочной работает.

– Это та самая Ирина?!

– Конечно.

– Так что же ты молчал?

– На тот раз штатских не спрашивали, а утром она вернула оружие орлам. Так что поезд ушел.

– Вашу мать!… Слушай, помоги им… надо.

– Не смею указывать начсоставу.

– Все, иди… Дай таблицу дочертить, у меня чего-то кривая раскрываемости не туда загинается.

Каждая конституция, каждая инструкция в мире работает исключительно исходя из обстановки. А определяющее нутро этой обстановки – люди. Поэтому в данной системе координат жулик с улицы Моховой легко может перевесить интересы функционера с Главсбытхимпрома. А оперативник на месте происшествия запросто не поймет потерпевшего. Руководствуются не законом, а своими представлениями о правде. Бывает ли наоборот? Разумеется.

Сбегая по лестнице РУВД, Ильюхин окликнул недавно выбранного им стажера: «Ранец, за мной!… Ты чему в дежурной части научиться хочешь? Вино унюхал, шельмец?» После чего привычно чертыхнулся про себя: «либо плут хуже нашего, либо такой, что только сваи им вбивать».

– Различные там ситуации… – откликнулся Хвостов, стряхивая сахарную пудру с рубашки. Сержанты приволокли цыган с вареной кукурузой и сахарной ватой. Навалились всей сменой – дураки не дураки, а с роду таки. Хвостов, судя по разводам на щеках, не растерялся. Он вообще был ловок и увертлив.

– Ты сначала рапорт по пьянке научись составлять – ситуация!… Пирожками пахнуло…

– Завернуть?

– Ладно, пошли бродяжить, перекрестившись.

– Давай кого-нибудь собьем!

– От летчик! Стрелять не умеет, летать не умеет, а все туда же!…

Неудачное воззвание Хвостова обернулось в двухминутное бурчание.

При первом же правом вираже, свернув с переулка Крылова, Ильюхин наткнулся на Тюленя – вид с хвоста. Небрежное вихляние «крыльями», пробивающаяся с затылка ухмылка, полностью выдавали скрытые, намалеванные на «фюзеляже» «бубновые тузы». Старый знакомый уже спикировал на даму килограммов под девяносто и из широкого кармана фартука, шутя, вынул чужое добро. Добро из фартука перекочевало в кулак Тюленя, а затем в его карман. С ленивого разворота, перейдя на бег, вывернув до упора подкрылки, а затем тормознув до трусцы, Ильюхин легко занял положение в воздушном пространстве, полностью контролирующее «дружбана».

– Атас, Тюлень! Руки в гору, ноги врозь! – обхватил корпус неприятеля советский ас.

– Покрышкин, здорово! Производственная гимнастика? – называя прозвище Ильюхина съязвил Тюлень. Когда-то, много лет назад, это прозвище воры дали его отцу. Когда он выходил работать «на линию», они передавали друг другу: «Атас, в небе Покрышкин!» Стараниями Ильюхина-младшего это прозвище впоследствии перешло и к нему. Он не огрызался. Напротив, это ему льстило.

Наконец-то две души соприкоснулись телами.

– Угадал. Шестую версту за тобой мерю.

– Мы решили, ты с непогоды на пенсию подал.

– Дамочку подбери! – огрызнулся на Хвостова Ильюхин.

Тот заерзал перед колонной в фартуке: «Проверьте, у вас ничего не пропало?»

– Ничего.

– Так не бывает.

Тем временем Ильюхин затаскивал Тюленя обратно в недра переулка Крылова. Переулок был набит милицейскими газиками со следами ржавчины повсюду, азербайджанцами, воркующими о вызволении родственника, прочим чудным людом. Народец по этому питерскому закоулку шастал бывалый – тертые калачи, мятые бока. Переулок Крылова являлся той дырой в пространстве, куда засасывало всех, кто имел авантюрные гены и кулацкую жилку. Тюленю так все надоело, что он даже не упирался. Ильюхина это забавляло, поэтому он его не тащил, а просто держал за фалду пиджака. Сзади Хвостов многозначительно подгонял гражданочку.

Вывернув в дежурке нутро Тюленя обнаружили: пятьдесят семь рублев сорок копеек, огромный носовой платок и серую полоску бумаги с жирными пятнами. Женщина в фартуке бумажку признала и настаивала на том, что съев пирожок с рисом и яйцом, она не стала ее выкидывать – не увидела урны. Этот ее поступок так поразил милиционеров, что даже сам Павлиныч встал из-за перегородки и подошел пощупать бумажку. Павлиныч «родился» в этом прокуренном помещении лет двадцать пять назад и последние двадцать редко привставал со своего кресла, украденного его помощником из банкетного зала ресторана «Метрополь».

– …Не колышит! Умысел был? – с этим бессильным воплем Ильюхин потащил Тюленя в отдельный кабинет. Он наконец догнал ситуацию: сзади Тюлень видел, как мадам, что-то свернув, засунула себе в фартук. Решил, что купюра, а посему «воткнул» не взглянув и убрал в свою мошну. Тут случайно Ильюхин его и сцапал.

– Ядовитый ты человек, Покрышкин! – усмехнулся Тюлень.

– Будет.

– За город стыдно. Везде наплевано. Подобрал сор, так меня в кутузку!

– Откуда бредешь?

– С Кары, дядюшка, что на реке Шилке. Зимовал там. Три года на цепи сидел, которые сутки не ел.

– Тогда пошли в крайнюю избу маяться.

– Спасибо за стол! Ем прошеное, ношу брошеное, живу краденым. Аль у тебя сумнения?…

А наглая рожа Хвостов в соседнем помещении не отпускал потерпевшую, уверяя, что таков порядок.

– Какой порядок? Что вам от меня надо! Полчаса маринуете!

– Гражданочка, не кипятитесь. Вот понятые скоро понадобятся, вы поприсутствуете, все время бежит скорее, – увидел такую перспективу использования Павлиныч.

– Да, идите вы!

– Вас не поймешь, гражданочка. То окурки по Садовой собираете, то сквернословите в общественном месте.

– Да вы оглядитесь по сторонам! Общественное!… Больше похоже на отхожее! – создав воздушный вихрь, женщина на скорости нервно вылетела из отделения.

Кстати, что это она как с цепи сорвалась? Атмосфера висела не такая уж напряженная: всего двенадцать пьяных, из них двое битых. Ну, пол чуток замарали, местами облевали, а в общем-то только заплевали. Ну, не насрали же! Известный коммунальный буян Сеня Каль лежал посередке дежурки связанный ласточкой. (Для дилетантов: это когда ноги и руки за спиной скручены одной веревкой.) Сене уже надоело материть Павлиныча, а слюну свою он давно всю истратил. Правда, ни разу не попал. А вы сподобьтесь! Не удобно, снизу-то. Сеня замер. Случайно забредший работник кадров не прислушался к его молчанию, и тогда Сеня, ловко подпрыгнув изгибом груди, прокусил ему кед. Сержант Пришодько скучно ударил Сеню несколько раз по голове резиновой дубинкой. Сеня застыл, не выпуская изо рта обувь капитана милиции. Тогда сержант наступил сапогом ему на спину – Сеня по-христиански открыл глаза и разжал зубы.

А через решетку «аквариума» Надя-дура в пятисотый раз сообщала Павлинычу, что он тварь. На четыреста девяностом Павлиныч возмущенно мигнул. Впрочем, голос ее слабел. Чуть поодаль, доставленная за продажу с рук кукурузы в неустановленном месте, цыганка Клара умудрилась украсть журнал информации происшествий, после чего, отпросившись в уборную, разорвала его в клочья. Здесь же отпущенный Жармухамедов категорически не желал брать чужой паспорт, а напротив желал получить обратно свой. Павлиныч уверял его: «Какая тебе разница? Вы так похожи… А твой я, наверное, лезгинам отдал»…

Тем временем два монолога продолжались.

– Покрышкин, не солидно.

– Не буксуй.

– Не тоскуй.

– Все равно поймаю.

– Все равно обману.

При этом они оба резко разводили руки в стороны. На ускоренной записи можно было подумать, что двое, сидя, репетируют танец в присядку.