Станислас-Андре Стееман - Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака Страница 4

В портсигаре находились «Житан» из маисовой бумаги, чем адвокат был по-настоящему тронут.

— Выпьем? — предложил он.

— С удовольствием.

В третьем ящике левой тумбы оказались и два прозрачных пластиковых стаканчика.

Дрожащей рукой адвокат наполнил их до краев.

— Ну что ж… За ваше воскресение!

— Ваше здоровье! — откликнулся Лазарь.

В тюрьме ему, Бог знает как, удалось загореть, глаза его под тяжелыми веками оставались ярко-синими, ему нельзя было дать и тридцати лет, хотя на самом деле он подбирался к сорока.

Одним глотком он опорожнил стаканчик и посмотрел сквозь него на свет.

— Вы всякий раз даете себя вот так околпачить, дорогой мэтр?

Лежанвье нахмурил брови:

— Простите?

— Тот, второй, который дожидался моего ухода, чтобы ворваться к Габи и сделать свое черное дело, оставив все улики против меня, — вы действительно поверили в его существование?

— Разумеется, — ответил Лежанвье.

— Когда вы заставляли Мармона и Ван Дамме отказаться от своих показаний, упирая на близорукость одного и на тугоухость другого, вы вели честную игру?

— Да.

— И когда подняли инспектора Бёфа на смех, это было искренне? Вы действительно сочли его бездарью? Вы не пытались вешать присяжным лапшу на уши?

— Нет.

— Короче говоря, вы с самого начала поверили в мою невиновность?

— Да, иначе я не стал бы…

— Вот же придурок! — сказал с восхищением Лазарь.

Постепенно адвокат начал воспринимать и свет настольной лампы, и тиканье часов, и чернильный запах, исходивший рт бювара.

— Оклемались, дорогой мэтр? — сердечно осведомился Лазарь. — Держите-ка, это одна из тех розовых пилюль, которые вы то и дело таскали из жилетного кармана во время процесса. Глотайте!.. Вам получше — или, может, вызвать врача?

— Не надо никого вызывать. Отодвиньтесь.

Лазарь покорно уселся в свое кресло.

— Рассердились?.. Ну конечно же… Мне бы следовало сначала подготовить вас, а не рубить вот так сплеча. Заметьте, дорогой мэтр: когда вы посоветовали мне поискать другого законника, я и пальцем не шевельнул, чтобы вас удержать. Тут вы обязаны отдать мне должное. Вы уже собирались уходить, но напоследок спросили, я ли убил эту чертовку Габи, и…

— Вы ответили «нет».

— Это же золотое правило: «Никогда не признавайтесь!» Или мне надо было признаться, обещать вам, что я больше не буду?.. Кто из нас двоих рисковал головой?

— Лично я признался бы…

— Pereat mundus, fiat justitia[4], верно? И сколько я получил бы за свою честность — это при условии, что мне удалось бы ускользнуть из лап Дейблера[5]? Лет двадцать?

— Может быть, меньше, если бы вы признались мне во всем.

— А может, больше?

Адвокат промолчал.

— Как-нибудь в следующий раз! — ухмыльнулся Лазарь.

«Мерзавец! Гнусный негодяй!» — подумал адвокат. Преступление Лазаря было непростительно. Габриэлла Конти, старше его на двадцать лет, ухаживала за ним как мать. Обманутая, поруганная, она совершила лишь одну ошибку: прекратила снабжать его деньгами. А он прекратил ее существование, перерезав ей горло.

Как и всегда, когда чувства грозили возобладать над рассудком, Вернер Лежанвье подверг себя допросу.

Чем вызвано его внезапное отвращение к Лазарю — ужасом, который внушает ему это преступление, или же тем, что его самого обвели вокруг пальца: впервые за всю свою долгую карьеру защитника мэтр Лежанвье добился оправдания убийцы, считая его невиновным, и тем самым, пусть и невольно, не дал свершиться правосудию?..

«За единственного заступника сирот, который регулярно лишает Вдову ее законной добычи»…

«За непобедимого поборника невинных»…

«За самого ревностного служителя Фемиды»…

Незаслуженный лавровый венок, который теперь впору разве что ощипать да в подливу.

«Неповторимый успех!»

Что верно, то верно — если только его не обведут вокруг пальца сразу двое таких Лазарей!

Может быть, его друзья так об этом и не узнают, но «великий Лежанвье» только что наконец свернул себе шею. Без свидетелей, один на один с наглым прохвостом.

Но когда тебя зовут Лежанвье, от этого боль не становится менее острой.

— Вон отсюда! — скомандовал адвокат. — Убирайтесь, пока я сам вас не вышвырнул!

Потом его вдруг осенило, и он похолодел.

— Вы оправданы. К чему эта запоздалая исповедь? Чтобы заставить меня мучиться угрызениями совести, понудить уйти в отставку?

Лазарь прикинулся жеманной барышней:

— Та-та-та, вот вы и опять побледнели! Выпейте глоточек, дорогой мэтр, это вас взбодрит… В срочных случаях некоторые кардиологи, не обремененные предрассудками, за неимением под рукой лучшего лекарства прибегают к виски. Лично я, впрочем, лучшего лекарства не знаю.

Лежанвье выпил. Интересно, как Лазарь подготовил Габи Конти к тому, чтобы перерезать ей горло? Так же попытался усыпить ее бдительность убаюкивающим бормотанием?

— Говорите! — сдавленно проговорил он. — Чего вы от меня хотите? Даю вам пять минут.

Убогая самозащита. Лазарь не спешил. Прищурив правый глаз, он вопросительно изогнул левую бровь:

— Вы ожидаете скорого возвращения госпожи Лежанвье? Вы назначили ей какой-то час? Между нами говоря, я бы здорово удивился, если бы она вдруг решила пожертвовать хоть минутой из отпущенного ей времени…

— Я просил вас уточнить цель — истинную цель — вашего визита.

— Сейчас, сейчас, дорогой мэтр! Но для начала… попытайтесь ненадолго влезть в мою шкуру, которая, быть может, немногого стоит, но другой мне, увы, не найти…

«Гнусный негодяй, последние четырнадцать месяцев я только этим и занимался: пытался влезть в твою шкуру, шкуру несчастного, которого несправедливо обвиняют в убийстве…»

— Сколько километров можно отшагать в камере! С первого же дня меня сверлила одна мысль: вновь увидеть Париж, подышать его воздухом.

«Все то же убаюкивающее бормотание».

— Постарайтесь покороче. Не забывайте, что дело уже закончено.

Лазарь покачал головой с видом человека, которого не поняли.

— Как вы мне нравитесь, дорогой мэтр! Чем ближе вас узнаю, тем больше ценю. Вы умеете всего одним словом, одним жестом вызвать к себе симпатию, внушить доверие. Уж вы-то не посеяли бы у домохозяек неверие в прогресс, вас бы они, скорее, попросили продать им что-нибудь еще!.. Заметьте, что и я вам в глубине души нравлюсь… Может быть, против своей воли, как любят, проклиная себя, ребенка-шалопая… Самым почтенным родителям порой приходится иметь дело с таким сыном-негодяем, по которому веревка плачет… Как люди рассудительные, они жертвуют малым ради спасения главного: отсекают палец, чтобы не лишиться руки…

— Вы закончили? — спросил Лежанвье, упершись руками в подлокотники. — В таком случае…

Он и так долго терпел. Не хватало еще, чтобы Диана застала этого проходимца в его кабинете.

Но Лазарь раньше него оказался на ногах.

— Глух и слеп, а? — уже ядовито бросил он. — Вам перевалило за полета, мне нет и сорока. У вас барахлит сердце, вы маетесь одышкой. Я же здоров как бык. Так что выгнать меня у вас кишка тонка. Другая аксиома: мы с вами отныне гребем в одной утлой лодчонке. Неосторожный взмах веслом, лодчонка опрокинется, и мы с вами окажемся в воде…

Постепенно до Лежанвье стало доходить, чего добивается от него поздний гость. Быть может, первое предчувствие осенило его, когда он развязывал золоченую тесьму на маленьком белом свертке?

— Шантаж, — произнес он спокойно, как объявляют очевидное. — Сколько?

Лазарь в очередной раз прикинулся оскорбленным:

— Вы ошибаетесь на мой счет, дорогой мэтр! — Но ему не удавалось вернуть себе былое хладнокровие, напялить прежнюю личину. — Я допускаю, что Картье поверил мне в долг под вашу репутацию: что я остановился в отеле, который мне не по карману; что с гонораром вам придется немного повременить. Но в этом мире деньги — еще не все! Знаете, о чем я мечтал на скамье подсудимых? О вещах, которые не купишь, которых я был лишен на протяжении всей своей жизни, которые сделали бы меня совсем другим человеком. Что это за вещи? Горячая симпатия, полезные знакомства, гостеприимный дом наподобие этого, где при желании можно расслабиться, отдохнуть душой… Ведь вы не спихнете меня в яму сразу же после того, как оттуда вытащили, дорогой мэтр? В конце концов, выручить бедного запутавшегося типа — разве это не накладывает определенные обязательства на его богатого спасителя?

Пока собеседник чередовал угрозы с уговорами, перед внутренним взором Вернера Лежанвье разрозненные кусочки мозаики постепенно сложились наконец в цельную картину.

— Я же спросил у вас: сколько?