Буква на стене - Эван Хантер Страница 4

Старик стоически кивнул в ответ как человек, над которым тяготели годы и годы преследований, как человек, убежденный в том, что все гои[6] смотрят на жизнь еврея, как на дешевый товар. Невыразимая печаль лежала на его длинном худом лице, как будто он один нес на своих плечах груз веков угнетения.

Синагога внезапно стала казаться меньше. При взгляде на печальное стариковское лицо Мейеру захотелось тихонько тронуть его за плечо и сказать: «Ну, ничего, цадик, ничего...» Сразу вспомнилось древнееврейское слово цадик — святой, добродетельный человек, не нуждающийся в мирских благах.

Все молчали. Ирмияху Коэн снова заплакал, и детективы, не зная, что делать, сидели на складных стульях и ждали.

Наконец Карелла спросил:

— Вы еще были здесь, когда раввин снова зашел в синагогу?

— Я ушел, пока его не было, — сказал Ирмияху. — Я хотел скорее быть дома. Сейчас Песах, наша Пасха. Моя семья ждала меня, чтобы начать праздновать седер.

— Так, так. — Карелла замолчал и посмотрел на Мейера.

— Вы слышали какой-нибудь шум в проулке, мистер Коэн? — спросил Мейер. — Пока раввина здесь не было?

— Никакого.

Мейер вздохнул и вытащил из кармана пачку сигарет. Он собирался раскурить одну, когда Ирмияху сказал:

— Вы же сказали, что вы еврей?

— А? — переспросил Мейер, собираясь зажечь спичку.

— Вы собираетесь курить на второй день Песаха?! — удивился Ирмияху.

— А... ага... — Сигарета чуть не вывалилась из пальцев, ставших такими неуклюжими. Он загасил спичку.

— Ну, Стив, вроде больше нет вопросов? — пробормотал он.

— Нет, — ответил Карелла.

— Ну, значит, вам можно идти, мистер Коэн, — разрешил Мейер. — Мы вам очень благодарны.

— Шалом[7], — ответил Ирмияху и понуро вышел, шаркая ногами.

— Понимаешь, нельзя курить, — объяснил Мейер Карелле, — в первые два дня Пасхи, и в последние два тоже настоящий еврей не курит, не ездит верхом, не работает, не касается денег, не...

— Вот так консервативная синагога! — воскликнул Карелла. — Да они тут самые непримиримые ортодоксы.

— Ну, он старый человек, — извиняюще сказал Мейер. — Обычаи ведь так трудно умирают.

— Да, как наш раввин, — мрачно заметил Карелла.

Глава 3

Они стояли на дорожке, где мелом был очерчен силуэт убитого. Его уже увезли, но кровь так и осталась на булыжниках, и криминалисты аккуратно обходили разлитую повсюду краску, ища следы или отпечатки, ища что-нибудь, что могло бы указать направление поисков убийцы.

"J" — читалось на стене.

— Знаешь, Стив, мне как-то не по себе с этим убийством, — сказал Мейер Карелле.

— Мне тоже.

Мейер удивленно поднял брови:

— Но почему?

— Не знаю. Наверное, потому что он священник. — Карелла пожал плечами. — Они ведь все как бы не от мира сего, они какие-то наивные, чистые — и раввин, и пасторы, и проповедники... И мне кажется, что все грязное в жизни не должно их касаться. — Он замолчал. — Хоть кого-то не должно касаться, Мейер.

— Да, наверное, так, — согласился Мейер. — Мне не по себе, потому что я еврей, Стив. — Он говорил очень тихо, казалось, исповедуясь в том, о чем бы он никому не сказал.

— Понимаю, — мягко ответил Карелла.

— Вы полицейские?

Они вздрогнули. Голос внезапно послышался с другого конца проулка, и они резко повернулись в ту сторону.

Правая рука Мейера инстинктивно коснулась оружия в правом заднем кармане.

— Вы полицейские? — снова послышался голос. Женский голос, с сильным еврейским акцентом. Фонарь был далеко за спиной женщины.

Мейер и Карелла видели только хрупкую фигуру, всю в чёрном, бледную кисть руки, прижатую к груди, отблеск света в почти невидимых глазницах.

— Мы полицейские, — ответил Мейер. Его рука была по-прежнему на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как Карелла рядом весь подобрался и готов ко всему.

— Я знаю, кто убил рабби, — сказала женщина.

— Что? — переспросил Карелла.

— Она говорит, что знает, кто убил раввина, — прошептал Мейер, не веря своим ушам.

Его рука опустилась, и они пошли к началу проулка, где он выходил на улицу. Там неподвижно стояла женщина, ее силуэт вырисовывался на освещенном фонарем фоне, лицо неразличимо в тени, бледная кисть руки прижата к груди, глаза видны только по блеску.

— Кто убил его? — спросил Карелла.

— Я знаю rotsayach, — сказала женщина. — Я знаю убийцу.

— Кто? — снова спросил Карелла.

— Он! — крикнула женщина и указала на белую букву "J" на стене синагоги. — Этот сонеи Исраэль! Это он!

— Антисемит, — перевел Мейер. — Она говорит, что это сделал антисемит.

Они стояли рядом с женщиной. Три фигуры в конце улочки под фонарем, бросающим длинные тени на булыжники. Теперь они видели ее лицо. чёрные волосы, карие глаза — классический еврейский тип женщины за пятьдесят лет; красота слегка померкла с возрастом, и что-то еще... Какое-то напряжение, прячущееся в глазах, в линиях рта.

— Какой антисемит? — спросил Карелла и понял, что говорит почему-то шепотом. В лице женщины, в чёрноте ее одежды, в бледности рук было что-то такое, что заставляло говорить шепотом.

— В том квартале, — ответила она. Голос суда и судьбы. — Которого зовут Финч.

— Вы видели, что он убивал раввина? — спросил Карелла. — Вы видели, как это было?

— Нет. — Она замолчала. — Но я сердцем знаю, что это он...

— Как вас зовут, мэм? — спросил Мейер.

— Ханна Кауфман, — ответила она. — Я знаю, что это он. Он говорил, что сделает это, и вот он сделал это.

— Что, он сказал, сделает? — терпеливо переспросил старую женщину Мейер.

— Он сказал, что будет убивать всех евреев.

— Вы слышали, что он это говорил?

— Все слышали его.

— Его фамилия Финч? — спросил Мейер. — Вы уверены?

— Финч, — подтвердила женщина. — В том квартале. Над кондитерской.

— Что думаешь? — спросил он Кареллу.

Карелла кивнул:

— Проверим его.

Глава 4

Если Америка — плавильный котел, то 87-й участок — самый его тигель. Начнем с реки Херб — северной границы территории участка. Первое, что мы увидим, — аристократический район Смоук-Райз, где обитатели белоснежных особняков живут в безупречной протестантской респектабельности, отгородившись от прочих ухоженными газонами и частными дорогами и наслаждаясь красивейшим видом на город. Выйдем из Смоук-Райза и перейдем на когда-то роскошную улицу Силвермайн-роуд, где белые престижные жилые дома уже давно начали поддаваться гнету времени и напору наползающих трущоб. Здесь все еще живут крупные служащие с доходами до сорока тысяч долларов в год, но и тут уже все ветшает, а на стенах домов начинают малевать лозунги и непристойности, которые тщетно стирают прилежные дворники.

Ничто так не вечно, как заборные надписи.

Силвермайн-парк расположен южнее этой улицы. Никто не отваживается входить в него ночью. Днем же парк заполнен боннами, покачивающими сверкающие голубые детские колясочки и праздно