Энн Перри - Улица Полумесяца Страница 42

Он повернулся к пабу, открыл дверь – и мгновенно оказался в теплой спертой атмосфере, насыщенной винными и табачными запахами. Множество молодых и более зрелых мужчин расположились маленькими компаниями за столиками, уставленными бокалами или пивными кружками – многие увлеченно болтали, а остальные напряженно слушали, подавшись вперед и стараясь не пропустить ни единого слова.

В своем неряшливом наряде и с шевелюрой, давно нуждавшейся в услугах парикмахера, Томас, должно быть, сошел за представителя богемы, поскольку его появление не привлекло ни малейшего внимания. Он не знал, радоваться этому или печалиться, хотя не сомневался, что его начальству это не понравилось бы.

Его помощник привлек несколько взглядов, но поскольку он пришел с Питтом, его тоже пропустили без вопросов. Задержавшись на пороге, инспектор глубоко вздохнул, оттянув пальцами воротник, словно тот вдруг стал слишком тугим и мешал ему дышать, но решительно шагнул в зал.

Суперинтендант направился к ближайшему столику, но там шел на редкость пылкий и увлеченный разговор, прервав который он не дождался бы, по-видимому, необходимого содействия. За вторым столиком, где компания выглядела более спокойной, Томас заметил лицо, показавшееся ему смутно знакомым, хотя он и не смог вспомнить, где видел этого человека. Оно принадлежало крупному мужчине с густыми темными волосами и выразительными темными глазами.

– Недалекие люди вечно ругают то, что им непонятно, – резко произнес этот темноволосый. – Только так они могут почувствовать себя хозяевами положения, хотя на самом деле их критика показывает лишь неспособность говорить на равных. Причем чем более важное положение занимает такой глупец, тем чаще он вынужден прилюдно показывать свою несостоятельность, что неизменно вызывает у меня изумление.

– Но разве это не вызывает у вас гнев? – спросил его молодой блондин, сверкнув глазами.

Темноволосый приподнял брови.

– Ах, мой милый, какой смысл на них злиться? Для некоторых личностей произведения иных авторов подобны зеркалу. Они видят в нем собственные отражения, свою же сиюминутную одержимость и тут же начинают ругать все с глубокомысленным видом, хотя их критика, надо признать, крайне поверхностна, поскольку им вовсе не нравится собственные отражения. К примеру, мистер Хенли полагает, что превыше всего я защищаю любовь к красоте именно потому, что сам начисто лишен ее. Да, красота пугает его. Она очевидна и, однако же, непостижима, она дразнит его самой своей эфемерной неуловимостью. В нападках на «Портрет Дориана Грея» он в некотором смысле пытается найти обличительные средства для нападения на своего личного врага.

Последнее высказывание остро заинтересовало другого мужчину, сидевшего за этим столиком.

– Вы так полагаете, Оскар? – спросил он темноволосого. – Но, при желании, вы могли бы с легкостью показать глупость любых его доводов. Для этого у вас есть все возможности, остроумие, проницательность, умение убеждать…

– Да к чему мне это? – возразил Оскар. – Меня восхищает его рвение. Но я не позволю ему втянуть меня в нежелательную полемику… а именно, непозволительно, чтобы творец, потеряв художественный вкус, опустился до публичной критики, дабы обличать то, чем сам он втайне искренне восхищается. Или хуже того, отказаться от удовольствия наслаждаться собственными творениями, будучи достаточно глупым, чтобы отрицать это самое наслаждение. Такие поступки, мой дорогой друг, поистине глупы. Пусть обидно, когда невежественный и перепуганный слабак называет меня аморальным, но я могу стерпеть это. Однако ежели бы, скажем, честный человек назвал меня глупцом, то мне пришлось бы обдумать варианты того, что он может быть прав, и вот это могло бы стать ужасным.

– Мы живем в эпоху филистеров, – устало произнес другой молодой человек, откинув со лба тяжелую челку. – Цензура подобна подкрадывающейся смерти, началу некроза души. Как может развиваться культура, она если не вбирает в себя новых идей? Любой душитель нового является убийцей мысли и врагом грядущих поколений, поскольку исподтишка лишает их жизненной силы. Обкрадывает их умы и души.

– Славно сказано! – великодушно признал темноволосый оратор.

Молодой человек вспыхнул от удовольствия.

Оскар улыбнулся ему.

– Извините меня, мистер Уайльд… – Питт воспользовался паузой в разговоре, чтобы вмешаться.

Знаменитый писатель с любопытством взглянул на него. В его взгляде не отразилось никакой враждебности и даже настороженности при виде незнакомца.

– Вы согласны, сэр? – дружески поинтересовал– ся он.

Затем Оскар окинул Томаса оценивающим взглядом, на мгновение задержался на его взлохмаченной шевелюре и на помятом воротничке рубашки, которой в отсутствие Шарлотты явно не хватало заботливых рук.

– Позвольте мне сделать предположение, – продолжил Уайльд, не дожидаясь ответа. – Вы поэт, и ваши стихи обругал какой-то узколобый и бесчестный критик? Или же вы художник, создавший свой вариант реальности человеческой души, но никто не решился показать ваши картины публике, полагая, что они угрожают спокойствию высокомерного общества?

Суперинтендант усмехнулся:

– Не угадали, сэр. Я – Томас Питт, растерянный полицейский, не способный никак найти след французского дипломата, и мне подумалось, что, возможно, вам что-то известно о нем.

В первый момент, услышав это, Уайльд выглядел ошеломленным. Потом он расхохотался, ударив кулаком по столу, но вскоре уже взял себя в руки.

– Милостивый боже, сэр, вы достаточно разумны, чтобы затосковать от этого абсурда! – воскликнул он. – Вы мне симпатичны. Прошу вас, присаживайтесь к нам за столик. Выпейте бокал вина. Оно паршиво, как подслащенный уксус, но ему не под силу испортить нам настроение, и после второго бокала его вкус уже перестает иметь значение. Пригласите с собой и вашего скорбного спутника. – Писатель махнул рукой в сторону свободного стула, стоявшего поблизости, и Питт, подставив его к столику, сел рядом с ним.

Телман также послушно последовал его примеру.

Бледный молодой ирландец, которого в компании называли Йейтсом[25], мрачно смотрел вдаль. Казалось, появление незнакомцев его не порадовало.

– Не обращайте внимания, – Уайльд полностью переключился на полицейских. – Позвольте спросить, этот ваш интерес личный или профессиональный?

Питт испытал смутную тревогу. Он знал о репутации этого литератора и не хотел, чтобы его неверно поняли. Сэмюэль же и вовсе откровенно сконфузился, что проявилось в его густо покрасневших щеках и сурово поджатых губах.

– Чисто профессиональный, – ответил Томас, не сводя взгляда с Уайльда.

– И что же мог натворить какой-то французский дипломат? – спросил молодой человек с длинной челкой и радостно хихикнул. – Или вам нужен кто-то конкретный?

Телман презрительно хмыкнул.

– Да, мне нужно найти конкретного человека, – ответил Питт. – А именно Анри Боннара. Один из его друзей сообщил нам, что тот пропал, и если не объявится в ближайшее время, то может, видимо, поставить под угрозу свое положение, в связи с чем я опасаюсь того, что он попал в серьезные неприятности.

– Неприятности? – Оскар прошелся взглядом по своим приятелям и вновь посмотрел на суперинтенданта. – Я немного знаком с Боннаром. Но понятия не имел, что он пропал. Признаться, я не видел его уже… – он на мгновение задумался, – м-да… пожалуй, уже пару недель или около того.

– Последний раз его видели девять дней тому назад, – сообщил Питт. – Утром около Серпентайна. Он поссорился с одним приятелем и удалился в весьма возбужденном состоянии.

– Откуда вы знаете? – спросил Уайльд.

– Их видели разные люди, – пояснил Томас. – Там собрались джентльмены из фотоклуба, чтобы сделать снимки в утреннем освещении. Все фотографы.

Сэмюэль нервно поерзал на стуле.

– Я предпочитаю доверять словесным образам, – сказал Йейтс, явно потерявший интерес к разговору, и отвернулся.

– Поэзия света и тени, – вступил в разговор парень с челкой, – множество черно-белых образов с многообразными оттенками серого. Они могут быть получше картин Уистлера[26], не правда ли?

– Но не так талантливы, как рисунки Бердсли[27], – резко возразил другой их сотрапезник. – Фотограф способен поймать только очевидное, внешнее. А графика Бердсли затрагивает душу, выявляет сущности добра и зла, вечные вопросы, непостижимые парадоксы бытия…

Питт понятия не имел, что подразумевает последнее высказывание, а Телман, судя по его виду, даже не пытался понять, о чем идет речь.

– Разумеется, – согласился парень с челкой. – Кисть или перо в руках отважного гения способны изобразить все, что ему захочется, и никакой фанатичный испуганный цензор не запретит отразить духовные страдания или победы. Художнику под силу изобразить все, о чем вы осмелитесь подумать.