Хеннинг Манкелль - Неугомонный Страница 44

— Угроза судного дня конечно же уменьшится?

Стен Нурдландер ответил прямо-таки нетерпеливо:

— По натуре военные никогда не отличались особой склонностью к философии. Они практики. В каждом толковом генерале или адмирале почти всегда скрывается еще и хороший инженер. Судный день был не самой актуальной проблемой. Как по-вашему: в чем она заключалась?

— В расходах на оборону?

— Верно. Зачем Западу продолжать вооружаться, если главного его врага более не существует? Найти нового врага такого же уровня не так-то легко. Китай и в определенном смысле Индия, понятно, на очереди ближе всего. Но в те годы Китай по-прежнему был крайне отсталым в военном отношении. Фактически их оборона строилась лишь на том, что они располагали мнимо безграничным количеством солдат, которых могли поставить под ружье в любую минуту. Однако этим Запад не мог мотивировать продолжение разработок нового оружия, целиком и полностью предназначенного для единоборства с Россией. Иными словами, внезапно возникла огромная проблема. Было совершенно недопустимо сразу же обнародовать все известные военным факты о том, что русский медведь здорово охромел. Надлежало проследить, чтобы тролль не выходил на солнце.

Они поднялись на взгорок, откуда виднелось море. Годом раньше Валландер с Линдой общими усилиями затащили туда старую скамейку, купленную на аукционе за сущие гроши. Сейчас оба уселись на нее. Валландер подозвал Юсси, тот весьма неохотно подошел.

— Все, о чем мы сейчас говорим, происходило, когда Россия еще оставалась вполне реальным противником, — продолжал Стен Нурдландер. — Мы, шведы, в ту пору были убеждены, что нам никогда не победить их не только в хоккее. Мы твердо верили, что враг, как обычно, придет с востока и что надо бдительно следить за их действиями в Балтийском море. Именно тогда, в конце шестидесятых, поползли слухи.

Стен Нурдландер огляделся по сторонам, словно опасаясь, нет ли поблизости чужих ушей. Неподалеку от шоссе на Симрисхамн работал комбайн. Временами даже сюда долетал отдаленный гул автострады.

— Мы знали, что в Ленинграде у русских размещена крупная военная база. Кроме того, имелся еще целый ряд баз, более или менее секретных, в Прибалтике и в Восточной Германии. Не только мы, шведы, врубались в скалы, немцы тоже, еще при Гитлере, а русские продолжили, когда нацистскую свастику сменил красный флаг. Прошел слух, что на дне Балтийского моря, между Ленинградом и Прибалтикой, проложили коммуникационный кабель, по которому осуществлялся важнейший обмен сигналами. Мало-помалу сложилось мнение, что надежнее прокладывать собственные кабели, нежели рисковать, что сигналы будут перехвачены чужой прослушкой эфира. Не надо забывать, что Швеция принимала во всем этом самое деятельное участие. В начале пятидесятых был сбит наш разведывательный самолет, и сейчас никто уже не сомневается, что они «слушали» русских.

— Вы говорите, кабель — это слух?

— Его якобы проложили в начале шестидесятых, когда русские действительно считали, что могут помериться силами с Америкой и даже обогнать ее. Вспомните, как мы были озадачены, когда в космосе появился спутник и, к нашему общему удивлению, запустили его не американцы. Русские имели все основания так считать. В то время они действительно едва не вырвались вперед. Задним числом циник может сказать, что тогда-то им и надо было ударить. Если они хотели спровоцировать войну и устроить судный день, как вы выразились. Так или иначе, говорят, некий перебежчик из восточногерманской «штази», генерал с кучей орденов, которому вдруг захотелось приятно пожить в Лондоне, сообщил о существовании кабеля английской разведке. Англичане затем дорого продали эту новость своим американским друзьям, которые с радостью за нее ухватились. Но беда в том, что самые современные американские подлодки через Эресунн не проведешь — русские сразу бы их обнаружили. Поэтому искать кабель пришлось менее броскими способами. Мини-субмаринами и прочим. Однако точной информации не было. Где лежал кабель? Посредине Балтийского моря? Или же они выбрали кратчайший путь из Финского залива к Прибалтике? А может, русские еще хитрее и проложили кабель вблизи Готланда, ведь никто и не подумает, что он там. В общем, поиски продолжались, разумеется, с целью подсоединить к нему «братишку» подслушивающего цилиндра, пристроенного возле Камчатки.

— Вы имеете в виду такой же цилиндр, как у меня на кухне?

— Почему бы и нет? Вполне возможно, что их несколько.

— Все-таки странно. Сейчас великой советской державы не существует. Балтийские государства вновь обрели свободу, восточные немцы воссоединились с западными. Подобная подслушивающая аппаратура должна бы оказаться в музее холодной войны?

— Может быть. Я не могу ответить на этот вопрос. Могу только сказать, что за штуку вы отыскали.

Они пошли дальше. И только когда снова очутились в саду, Валландер задал самый важный вопрос:

— Куда это нас ведет, если говорить о Хокане и Луизе?

— Не знаю. На мой взгляд, история становится все более странной. Как вы намерены поступить с цилиндром?

— Свяжусь со стокгольмской полицией. Как-никак расследование ведут именно они. А что уж они там предпримут сообща с Полицией безопасности и военными, не мое дело.

В одиннадцать Валландер повез Стена Нурдландера в Стуруп, на аэродром. Возле желтого здания аэровокзала они попрощались. Еще раз, и опять безрезультатно, Валландер попытался оплатить поездку. Стен Нурдландер только покачал головой:

— Я хочу знать, что случилось. Не забывайте, Хокан был моим лучшим другом. Каждый день я думаю о нем. И о Луизе.

Он подхватил сумку и исчез за дверью. Валландер сел в машину и поехал домой.

Вернулся усталый, вялый и подумал, уж не расхворается ли опять. И решил принять душ.

Ему запомнилось только, что он с трудом задернул пластиковую штору. И больше ничего.

Очнулся он в больничной палате. У изножия койки сидела Линда. В запястье у него торчала игла, через которую в вену что-то вливали. Он понятия не имел, почему находится здесь.

— Что случилось?

Линда рассказала, деловито, словно зачитывая наизусть полицейский рапорт. Ее слова не пробуждали воспоминаний, только заполняли пустоту у него в голове. Около шести она позвонила ему, но он не ответил, потом звонила еще несколько раз, а ближе к десяти, уже крайне встревоженная, оставила Клару с Хансом, который в порядке исключения был дома, и поехала в Лёдеруп. Она нашла его в душе, вымокшего, без сознания. Вызвала «скорую» и сумела сразу же подсказать врачу, который им занимался, верный диагноз. Через несколько минут больничные доктора поняли, что у него инсулиновый шок. Сахар в крови настолько упал, что он потерял сознание.

— Помню, я проголодался, — медленно проговорил Валландер, когда она умолкла. — Но ничего не ел.

— Ты мог умереть, — сказала Линда.

Он видел слезы в ее глазах. Если б она не поехала к нему домой, если б не почуяла беду, он бы, вполне вероятно, умер под душем. Его пробрала дрожь. Жизнь могла закончиться там, в ванной, без одежды, на кафельном полу.

— Ты небрежничаешь, папа. И однажды небрежность может стать роковой. Я требую, чтобы у Клары еще лет пятнадцать был дедушка. Потом можешь жить как заблагорассудится.

— Не пойму, как такое могло случиться! Низкий уровень сахара у меня не впервые.

— Об этом надо поговорить с врачом. Я о другом. О твоей обязанности жить.

Он лишь кивнул, каждое слово требовало усилий. Его наполняла странная гулкая усталость.

— Что мне вливают? — спросил он.

— Не знаю.

— Долго меня тут продержат?

— Тоже не знаю.

Линда поднялась. Он видел, как она устала, и смутно сообразил, что дочь, наверно, сидит здесь очень давно.

— Езжай домой. Я справлюсь.

— Да. Справишься. На сей раз. — Линда наклонилась, пристально посмотрела ему в глаза. — Привет тебе от Клары. Хорошо, что ты справился. Она тоже так считает.

Валландер остался один в палате. Закрыл глаза, хотел поспать. И больше всего ему хотелось проснуться с ощущением, что случилось это не по его вине.

Но позднее в этот же день он узнал от своего врача — тот вообще-то не дежурил, однако все же пришел в больницу, — что времена, когда он мог пренебрегать контролем сахара, безвозвратно миновали. Валландер почти двадцать лет состоял пациентом доктора Хансена и не мог задним числом сочинять себе оправдания, знал, что совершенно несентиментальный врач все равно не клюнет. Доктор Хансен без устали твердил, что Валландер со своим халатным отношением к болезни ходит по лезвию бритвы. И случись такое еще раз, могут наступить последствия, для которых он, пожалуй, еще слишком молод.

— Мне шестьдесят, — сказал Валландер. — Разве это не старость?