Юлиан Семенов - Противостояние Страница 7

— Да не спи же! — озлился, наконец, Жуков. — Того коротышку Минчаков звали?

Сначала Дерябин нахмурился, потом широко открыл глаза, резко поднялся с кровати:

— Точно! Миня! Минчак!

— Откуда он в Магадан прилетел? — спросил Костенко.

— Ей-богу, не говорил! Погодите, он вроде б улетал. Точно, говорил, на Большую землю подается.

— Ну-ка, Спиридон, ты по порядку все теперь вспомни: тут каждая мелочь важна, — сказал Жуков. — Теперь легче тебе будет, кончик мы ухватили.

— Против меня копаете? — спросил Дерябин, одеваясь. — Или я — в чистоте для вас?

— Вроде бы вы ни при чем, — сказал Костенко.

— Он при деньгах был? — спросил Жуков. — Не помнишь, Спиридон?

— А говорите — чистый… Ясное дело, капканы ставите… Неужто думаете, на мокруху пойду? Я ж в полной завязке, зарабатываю по шестьсот в месяц.

— А после аэродрома, когда в ресторане с Минчаком кончил гулять, ни копейки в карманах не осталось, — заметил Жуков.

— Да разве я с ним одним гулял?! Сколько народу напоил?! Роту, ей-богу, роту целую сквозь свой стол пропустил! Если б я его молотнул — зачем мне сюда возвращаться? Я б к маме полетел. Да вы буфетчика в ресторане спросите, он меня вниз сволок, когда я за столом уснул… Может, он Миню помнит?

— Спросим, — пообещал Костенко. — Обязательно. Только припомни, что тебе Миня говорил? О чем? О ком?

— Говорить-то говорил, да не помню что… Истый крест, помнил бы — помог. Про Дину помню, а потом — провал…

— Давай, давай, — сказал Жуков, — напрягись, «Простата»…

— Погоди, — лязгающе застегнув офицерский ремень, сказал Дерябин, — вспомнил. Тогда ж рейс отменили, снег валил, поэтому и гудеж шел… Или перенесли на утро, или отменили… И я б улетел, и Миня… Точно, буран начался, в диспетчерской сказали, что до утра откладывается, ну и понеслось — Россия! Она — стихия, и мы стихийные.

— Сколько классов кончил? — спросил Жуков.

— Фюнф, — ответил Дерябин. — Неполно-среднее, так пишу в самодоносках.

Костенко рассмеялся:

— Это про анкету?

— А про чего ж еще? Про нее, родимую — ври, не хочу, зато подшита, и обратно в характеристике: «Выдержан, хорошие показатели, привлекался, но смыл».

— Слушайте, а Миня за столом платил? — спросил Костенко.

— Он платить хотел, что правда, то правда. Но я выступал тогда, запретил ему и копейку тратить. А пачки денег у него были здоровые, он их с трудом из кармана доставал, как винт вывинчивал. Я-то все просадил… А может, потерял…

— Почему в милицию не заявил, что деньги пропали, Спиридон? — спросил Жуков.

— Я было думал… А потом похмелился и ну, решил, всех к едрене фене — затаскаете…

— А Минчакова утром уже не было? — спросил Костенко.

— Нет. Не было, — ответил Дерябин убежденно. — Неужто погубили масенького?

— Дерябин, — еще ближе подавшись к Спиридону, тихо сказал Костенко, — а тебе Загибалов что предлагал власти сдать? Золото?

— Раскололся, — покачал головой Дерябин, — до задницы, гляжу, раскололся… Самородок я нашел, ну и думал с собой взять, а он говорил, продай власти…

— Продали?

— Мине продал, — ответил Дерябин. — Вроде бы за пять косых, пьяный дурак, отдал… Потому руки-то его и запомнил, иначе б разве осталась в памяти эта Дина?! У него «Д» на руке было наколото, про «Д» сейчас точно вспомнил…

«Магадан. Костенко.

По месту нахождения. Минчаков освобожден из колонии досрочно. По наведенным справкам жил и работал — после освобождения — в поселке Знаменское.

Тадава».

«Поселок Знаменское, дежурному по отделению.

Срочно установите в сберкассе поселка, когда и сколько снял со своего счета Минчаков Михаил Иванович, взял ли наличными или положил на аккредитивы.

Костенко, Жуков».

Дежурный в Знаменском оказался парень быстрый. Он пришел в дом заведующего сберкассой Зусмана в шесть утра, а в шесть сорок вызвал к рации Жукова — имя Костенко ему ничего не говорило.

— Минчаков снял со своего текущего счета 4592 пятнадцать тысяч рублей 12 октября прошлого года. Деньги положил на три аккредитива, номера 56124/21, 75215/44, 94228/97 в тот же день, товарищ Жуков.

— С вами говорит Костенко…

— Кто, кто?!

— Костенко.

— Откуда вы? — поинтересовался дежурный.

— Из Москвы.

— А Жуков где?

— Рядом.

— Как в Москве дела? Тепло уж небось? — дежурный перешел на лирику.

— Тепло! — рявкнул в рацию Жуков. — Вы начните опрашивать всех, видавших Минчакова перед отъездом, мы сейчас к вам вылетаем. Как у вас погодные условия?

— Сядете. Снег начался с дождем, но мы фарами посветим.

9

Фары были, однако, едва видны, вертолетик болтало из стороны в сторону, ветер шквальный.

— Не сядем, — прокричал пилот штурману.

Жуков услышал, крикнул:

— Надо сесть!

— Не надо, — сказал Костенко. — Что это за манера давать категорические советы? Вы пилот или он?

Жуков усмехнулся:

— Боитесь, что ль?

— Конечно. А вы — нет?

— Мы здесь привычные.

— Я, знаете, тоже привычный, только гробиться зазря не хочу.

Жуков, видимо, перед вылетом выпил, озорничал поэтому.

— Ребята, — прокричал он пилотам, — полковник боятся, велят поворачивать назад!

Пилоты назад не повернули, начали зависать.

Спускались медленно, болтало.

— Бутылка-то есть? — спросил Костенко.

Жуков достал из кармана плоскую фляжку:

— Спирт. Дышите потом глубже.

— Вы меня кончайте учить, — усмехнулся Костенко, — ишь, Монтень выискался.

— Как вас не учить, коли первый раз на Севере!

— Я, Жуков, на Севере был еще более дальнем, парнем еще, когда глухая старуха Потанова трудилась в поте лица и о пенсии не мечтала. Ясно?

…Третьим — из тех двадцати, что вызвали на допрос, был слесарь Лазарев. На вопрос Костенко ответил уверенно:

— Нет, он в штатском улетал. Откуда у него форма? Я ж Миню до вертолета на мотоцикле довез…

— А может, у него в чемодане форма была? — спросил Жуков.

— Да нет же! Зачем она ему? На флоте он никогда не служил, пижоном не был… Да и потом поселок маленький, все у всех на виду, мы б знали, товарищ майор. Я могу сразу сказать, что у него было: шкафом-то не обзавелся, весь гардероб на крючке за дверью висел, под марлей. Кожанка была, рубашек было несколько, ну, и спецовка там… Бушлат…

Жуков поглядел на Костенко, тот отрицательно покачал головой, но все же спросил:

— Бушлат с какими пуговицами? С черными?

— Конечно, не с медными, — ответил Лазарев, — те на морозе не застегнешь, все пальцы поломаешь, кожа прилипнет, разве можно?

…Буфетчица Трифонова прибежала к Жукову вечером, уже после того, как дала показания:

— Ой, вспомнила, товарищ майор, у него первая любовь в Магадане живет.

— Ну?! А как зовут? Где работает?

— Он скрытный, этот Минчаков, никому не открывался. Как освободился, как перешел на вольную, так бобылем и остался жить: деньги заколачивал, по тысяче в месяц брал. Организованный был мужик: одну субботу выберет, придет в буфет, купит пару бутылок — значит, будет гулять. Один. Раз только, помню, автобус отходил, на Магаданский вертолет, Минчак у меня в буфете стоял, вздохнул, помню, и сказал: «А у меня там первая любовь живет».

— А вторая где?

— Чего? — не поняла женщина.

— Ну, если «первая» любовь, значит, и «вторая» — по логике — должна быть.

— Да кто мужиков поймет? У вас своя логика, у нас — своя. Первая, может, и была, а потом чередою пошли, со счета сбился, помнят-то первое, потом стирается все…

Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова тщательно. Сначала сел на койку, заправленную серым одеялом, закурил, бросил спичку в стеклянную банку, вспомнив при этом отчего-то жену Загибалова, и начал медленно по секторам исследовать минчаковское жилье.

Митя Степанов, вернувшись из очередной своей командировки, рассказывал, как работают молоденькие девушки в охране президента США. «Они, понимаешь ли, Слава, хорошенькие, что — немаловажно. И поэтому на них любопытно смотреть. Но потом делается страшновато: когда их шефы сидят в зале переговоров, девушки кокетничают с прессой, милашки, одно слово, но стоит хозяевам появиться, они меняются неузнаваемо. Все прежнее: и фигурки, и овал лица, и рот, только глаза делаются другими и скулы замирают. Понимаешь, глаза их перестают быть обычными, человеческими. Голову они не поворачивают, лишь глаза, как на шарнирах, очень медленно, контролируют свой сектор, кто бы ни попал: журналист ли, ребенок, старуха — никакого выражения, лишь напряженное ожидание опасности».

Костенко попробовал так смотреть и с удивлением обнаружил, что эдакое разглядывание действительно позволяет видеть значительно больше; сектор — он и есть сектор — изначально заданная конкретика.