Лилия Лукина - Когда судьба мстит Страница 7

Оставшись, наконец, одна я изо всех сил постаралась успокоиться, посидеть, осмыслить то, что со мной произошло. Но рассудок отказывался поверить в очевидное – я Владу не нужна. Совсем! Где? Где же мне найти слова, чтобы достучаться до него? Какие слова подобрать, чтобы он меня понял? «Но ведь он же не хочет с тобой разговаривать!» – сказал мой внутренний голос, но я рявкнула на него: «Заткнись! Он должен выслушать меня! И выслушает! Хотя бы ради нашего ребенка!». И тут я сама ужаснулась своей мысли – ну вот, я уже и до банального шантажа сыном скатилась, как какая-нибудь недалекая, скандальная баба.

Я вскочила и стала ходить по квартире, думая, как же лучше Владу все объяснить, но приходившие в голову слова казались не теми: дурацкими, фальшивыми, по-детски наивными. А я все ходила и ходила. И доходилась до того, что мне стала мерещиться всякая чертовщина: какая-то молодая женщина, которую я видела то за занавеской в ванной, то сидящей с ногами в кресле напротив телевизора, то лежащей на медвежьей шкуре, то накрывающей на стол в кухне – вот она повернулась к двери и что-то, смеясь, говорит, а глаза ее светятся таким счастьем, такой радостью! Нет, решила я, так недолго и с ума сойти – вот уже и галлюцинации начались. Утро вечера мудренее, завтра на свежую голову я, успокоившись, все отлично придумаю и, пока мы будем лететь, все Орлову объясню. Самое главное, успокоиться.

Я легла и, как всегда делала в детстве, чтобы поскорее уснуть, закрыла ухо одеялом. «Спать, спать, спать…» – уговаривала я себя и даже задремала, как вдруг услышала плач, горький, безутешный женский плач, от которого могут разорваться душа и сердце, в котором слышалась страшная, невыносимая, ничем неутолимая боль… Так плачут только, прощаясь навсегда с родным, единственным, самым близким, самым дорогим на свете человеком, без которого жизнь – не в жизнь, без которого жизнь хуже смерти, потому что мертвые не чувствуют боли, этой постоянной, ни днем, ни ночью не утихающей боли души. Я вскочила с кровати и накинула халат – сна не было и быть не могло.

– Это бред? – спросила я саму себя, схватив с тумбочки Снежинку – мою единственную опору и защиту сейчас – и прижав ее к груди – сердце колотилось где-то в горле. – Или ночной кошмар? Мне это приснилось? А если здесь действительно была женщина? И безразличие Влада именно из-за нее? А почему я, собственно, думала, что он, вернувшись после моего отказа в полк, должен жить один? Он человек совершенно свободный… Он мне ничем не обязан… Интересно, какая она? Ведь в доме обязательно должны остаться ее следы: фотографии, какие-нибудь заколки, что-то еще…

И я начала методично обыскивать квартиру Орлова, благо чего-чего, а этого опыта мне не занимать, вот где пригодилась милицейская школа. Я была противна самой себе, ненавидела и презирала себя за то, что делаю, но продолжала планомерно и целеустремленно осматривать все места, где могло хоть что-то сохраниться: за зеркалом, под столиком, тумбочкой и кроватью в спальне, под ванной, в кухне. Я поштучно перебрала все вещи в шифоньере, перерыла письменный стол, облазила все закоулки – ничего. Искать фотографию было бесполезно – она могла лежать между страницами любой из книг в кабинете, и, чтобы найти ее, мне потребовалось бы несколько дней, которых у меня в запасе не было. Обессиленная, я рухнула в кожаное кресло там же. Что ж, материальных следов присутствия женщины в этой квартире я не нашла – Ната с Татой постарались – но я была уверена, что она там была. И, хоть она и ушла, но вот ее душа осталась здесь, и дом бережно хранил память о ней, родной, и враждебно, даже со злостью отталкивал меня, совершенно ему чужую. Он просто выдавливал меня из этой квартиры – я это физически ощущала, кожей.

– Не надо! – сказала я вслух, глядя по сторонам и сжимая в руке Снежинку. – Не прогоняй меня! Я и сама скоро отсюда уйду. Просто поверь мне, что я не хотела никому зла… Я не виновата в том, что произошло. Я бы никогда сюда не приехала, если бы не ребенок… Ведь ты же не желаешь зла сыну своего хозяина, правда?

Я лепетала все, что только приходило в голову, мне нужно было выговориться, излить душу, выплеснуть все накопившееся напряжение, мне нужно было выплакаться, прореветься, прорыдаться, чтобы успокоиться. Слезы лились ручьем, а я вытирала их рукавом и все говорила и говорила, стремясь оправдаться перед этой старинной мебелью, перед картинами, перед часами, самая не зная за какую свою вину, но твердо зная, что она действительно была.

– Я обязательно постараюсь сделать его счастливым, поверь мне! – говорила я, обращаясь почему-то к роялю. – Я очень, очень хочу, чтобы он был счастлив… Я все для этого сделаю… – обещала я, хлюпая носом.

Но успокоения мне это не принесло, и рамы картин начали казаться мне хищными оскаленными пастями, готовыми вот-вот поглотить меня, а книжные шкафы стали угрожающе надвигаться, чтобы раздавить, расплющить врага своего хозяина. С трудом сориентировавшись, я бросилась к стене, примыкавшей к квартире Наташи и начала стучать по ней, как бешеная. Прекратила же я только тогда, когда она, в ночной рубашке и накинутом поверх халате, почти силой оторвала меня от нее.

– Что случилось, Елена Васильевна?

Она смотрела на меня круглыми от ужаса глазами и была перепугана ничуть не меньше, чем я.

– Наташа! – мои зубы выбивали мелкую дробь, а сама я дрожала от страха. – Кто была та женщина, которая жила в этой квартире с Владом. Кто она? Такая невысокая, стройная, молодая блондинка. Она еще в такой длинной тельняшке с укороченными рукавами ходила.

– С чего вы взяли, Елена Васильевна? – спросила она, отводя глаза, и я тут же все поняла.

– Я видела ее, Наташа, – устало произнесла я. – Она все еще здесь. – Вам надо одеться, Елена Васильевна, а то простудитесь, – явно смирившись с неизбежным, сказала Ната. – А Павел предупредил, что, если с вами что-нибудь случится, то он нам головы оторвет. И пойдемте на кухню. Чай попьем, что ли…

– Хорошо, – согласилась я. – Но только, пожалуйста, расскажи мне всю правду с самого начала. Ты ведь, наверное, все знаешь? – И она, соглашаясь, кивнула головой.

И вот, сидя в три часа ночи на кухне чужой, да-да, совершенно чужой для меня квартиры, я слушала историю, от которой мне стало так больно, что все мои предыдущие мучения показались сущей ерундой.

– Владислава Николаевича мать в роддоме оставила сразу же после его рождения. Вот он ни одной женщине никогда в жизни и не верил, думал, что, если уж родная мать могла с ним так обойтись, то остальные еще хуже, поэтому и не женился никогда. А вас тогда в «Сосенках» он просто пожалел. Он Саше сказал, что если на котенка в детстве натянуть львиную шкуру и воспитывать, как льва, то ничего хорошего в результате не получится – просто исковерканная кошачья жизнь.

«Вот это да! – невольно подумала я. – Оказывается Орлов, как и Игорь до него, смог понять мою истинную, глубоко запрятанную сущность, которую я и от самой-то себя скрывала самым тщательным образом! Да, впрочем, и неудивительно – его жизнь заставила научиться разбираться в людях, иначе бы не выжил и не добился бы ничего». А Наташа, тем временем, продолжала:

– Поэтому и ремонт в вашей квартире затеял, чтобы помочь как-то, только серьезно он на вас тогда не смотрел. А вот, когда он от друга вашего об Игоре узнал, то показалось ему, что он, наконец, встретил женщину, на верность способную, даже мертвому. Понимаете, Елена Васильевна, – она заглянула мне в глаза, – он подумал, что вы с ним потому, что он смог…

– Я поняла тебя, Наташа, – я покивала головой. – Он решил, что смог заменить мне Игоря, что к жизни сумел меня вернуть.

– Да, Елена Васильевна. А когда понял, что он вам на раз поиграться нужен, то разозлился здорово, и не на вас, а на себя, что так в человеке обманулся. Вернулся он в полк, а тут Светланка. Понимаете, они в Оренбурге в одном детском доме воспитывались, только он намного раньше, конечно. У них принято каждый год на вечер встречи выпускников приезжать туда – дом все-таки, хоть и не родной, но ведь они там столько лет провели – вот там-то они впервые и встретились, Светланке тогда пятнадцать лет было. Она рассказывала, что как увидела его, так и влюбилась с первого взгляда, а после торжественного собрания вечер был, вот он ее танцевать и пригласил. Они тут вспоминали этот свой первый танец, – невольно улыбнулась она, – и Владислав Николаевич смеялся и говорил, что Ланочка – он ее так называл – красная была, как рак, и в ордена его уставилась, глаза поднять боялась. А через два года она ему в любви призналась, а он ей: «Дочка! Да ты посмотри на меня! Я же по сравнению с тобой старик древний! Выбрось ты эти глупости из головы!». Потом Светланка медучилище закончила и стала добиваться, чтобы сюда на работу попасть – адрес-то в детдоме был, Орлов всегда поздравления к праздникам туда посылал. Добилась она, приехала. Тут многие холостые офицеры за ней ухаживать пытались, только для нее один Владислав Николаевич на свете и существовал. А он к ней все по-прежнему: «Дочка» да «Дочка». А ей, в общем-то, ничего от него и не надо было: только б видеть его, знать, что он рядом есть. Она хорошая, добрая… Действительно светлая… С нами дружила, с малышами возилась… На Орлова, вообще, как на икону, смотрела… Она ведь как думала? Он командир полка, а она кто? Медсестра простая. Не пара они. Говорила я ему и не раз, что любит она его. И Саша говорил, и Тата с Лешей… А он все отмахивался: «Старый я для нее!».