Эд Макбейн - Убийство в запертой комнате Страница 8

Решение вдруг взять и отказаться от юридической карьеры далось ему очень непросто. Вообще-то Майер Майер отличался редким спокойствием и долготерпением. Ему не составило бы особого труда просидеть лет десять в ожидании первого клиента. И тем не менее Майер Майер поступил не в адвокатскую контору, а в полицию. В его сознании профессии юриста и полицейского были тесно связаны. Он успокаивал себя тем, что и в новом качестве не потеряет контакта с Законом. Терпеливо и старательно он выполнял свой долг. Только через восемь лет его сделали детективом третьего класса. Чтобы дождаться этого скромного повышения, и впрямь требовалось немалое терпение.

Теперь Майер Майер терпеливо сочинял свой текст. Его терпение было не врожденным, а благоприобретенным, и за годы тренировки оно вплотную приблизилось к совершенству. Зато от рождения Майер Майер обладал кое-чем иным, что требовало умения терпеть, если, конечно, хочешь выжить.

Отец Майера был юмористом. Вернее, он считал себя юмористом. Возможно, в этом вопросе он несколько заблуждался. На самом деле он был портным, который время от времени устраивал розыгрыши. Это забавляло его в той же степени, в какой огорчало друзей и родных. Когда его жена Марта подошла к возрасту, многое меняющему в жизни женщины, неожиданно оказалось, что, вопреки предположениям у нее должен родиться еще один ребенок — на сей раз природа позволила себе немного подшутить над отцом Майера.

Отец Майера не пришел в восторг от этого известия. Ему казалось, что с грязными пеленками и сопливыми носами покончено раз и навсегда — и вот нате вам! В его-то годы еще один младенец! Пока жена вынашивала свое последнее чадо, он, терзаясь душой, вынашивал план издевательского отмщения — и коварной природе, и обществу, не умеющему добиться контроля за рождаемостью.

Майеры были ортодоксальными евреями. На торжественной церемонии папа Майер сделал заявление. Оно касалось имени новорожденного. Имя звучало так: Майер Майер. Старик счел это на редкость остроумным. Другой старик — его пригласили делать обрезание — придерживался иного мнения. Услышав заявление Майера-старшего, он пришел в такое замешательство, что рука его дрогнула и он чуть было не лишил Майера-младшего кое-чего более существенного, чем нормальное имя. К счастью, все обошлось.

В квартале, где евреев раз-два и обчелся, жизненный путь ортодоксального еврея не усыпан розами, даже если у него самое обычное имя. Юные негодяи не прошли мимо словосочетания Майер Майер и сочинили песенку:

Сожжем Майера Майера —Спалим жида и фраера.

Когда у местных подростков чесались руки отлупить еврея, то достаточно было произнести вслух «Майер Майер» — и надобность в дальнейших поисках врага отпадала.

Майер научился терпеть. Сначала он терпел происки юных негодяев. Затем, когда выяснилось, какими последствиями обернулся отцовский розыгрыш, он стал терпеть своего отца. Потом он стерпел ошибочный диагноз молодого врача, принявшего злокачественную опухоль матери Майера за обыкновенный жировик, — просчет, который стоил ей жизни. И, наконец, он научился терпеть мир в целом.

Терпение рано или поздно вознаграждается.

Терпение порождает терпимость, а терпимый человек легок в общении.

Но рано или поздно долго сдерживаемый гнев должен найти выход. Организм требует компенсации за долгие годы приспособления.

Майеру Майеру стукнуло тридцать семь, и он был лыс, как ладонь.

Постукивая без спешки по клавишам, Майер терпеливо сочинял свое послание.

— Как тебя зовут? — спрашивал тем временем Бернс пуэрториканку.

— Чего?

— Как тебя зовут?

— Анжелика Гомес.

— Она прекрасно понимает по-английски, — сказал Уиллис.

— По-английски не понимаю, — сообщила девица.

— Прекрасно понимает и прекрасно говорит. По-испански эта дрянь только сквернословит. Послушай, Анжелика. Если ты с нами по-хорошему, то и мы с тобой по-хорошему. Давай сотрудничать.

— Что такое сотрудничать?

— Ладно, кончай выламываться, — сказал Уиллис. — Нам все про тебя прекрасно известно. — Он повернулся к Бернсу. — Она живет здесь около года. Зарабатывает в основном проституцией.

— Я не проститутка, — возразила девица.

— Конечно нет, — согласился Уиллис. — Маленько запамятовал, простите. Месяц она проработала в швейной мастерской.

— Я портниха. Я не проститутка.

— Хорошо, хорошо, ты у нас портниха. Просто ты любишь мужчин и берешь с них деньги. Так тебя устраивает? А теперь скажи на милость, зачем ты перерезала горло тому молодому человеку?

— Какому?

— Разве их было несколько? — спросил Бернс.

— Я никого не резала.

— Тогда кто же это сделал? — спросил Уиллис. — Санта Клаус? И куда ты дела бритву? — Он снова обернулся к Бернсу. — Патрульный еле оттащил эту барышню. Только вот бритву не нашел. Думает, что она успела ее выбросить. Куда ты выкинула бритву, признавайся!

— Откуда у меня бритва? — удивилась Анжелика. — Я никого не резала.

— Да у тебя и сейчас все руки в крови, стерва ты этакая. Хватит пудрить нам мозги.

— Кровь? Наручники натерли, — пояснила девушка.

— С тобой не соскучишься, — сказал Уиллис.

Беда в том, что никак не находятся правильные слова, размышлял Майер. Нельзя, чтобы получилось слишком драматично, тогда решат, что это шутка или записка сумасшедшего. Должно быть искренне и в то же время достаточно сдержанно. Но если выйдет очень уж сдержанно и сухо, опять-таки никто не поверит. В крик души не поверят тем более. Что бы такое придумать?

Он посмотрел на Вирджинию Додж, которая с интересом прислушивалась к допросу пуэрториканки.

Надо поторапливаться, думал Майер. А вдруг ей взбредет в голову подойти ко мне и посмотреть, что это я там сочиняю.

— Знаешь, кому ты перерезала горло? — продолжал допрос Уиллис.

— Ничего я не знаю.

— Тогда я открою тебе один маленький секрет. Ты когда-нибудь слышала об уличной банде под названием «Тысяча и один нож»?

— Нет.

— Это самая большая банда в нашем районе, — сказал Хэл Уиллис. — Почти все в ней подростки, только главарь у них постарше, ему двадцать пять лет, он женат, и у него есть дочь. Они зовут его Касим. Ты когда-нибудь слышала о Касиме?

— Нет.

— В восточных сказках Касим — брат Али Бабы. В суровой действительности он главарь банды «Тысяча и один нож». Его настоящее имя Хосе Дорена. Это имя тебе о чем-нибудь говорит или тоже нет?

— Тоже нет.

— Касим — крупная птица в наших джунглях. Вообще-то он редкий подонок, полное ничтожество, но в уличных драках король. Есть у нас и другая банда. Они называют себя «Латинской гвардией». У них с «Ножами» давняя вражда. Ты знаешь, что они запросили за мировую?

— Нет. Что такое мировая?

— Куртку «Ножей» в качестве сувенира, а главное — голову Касима.

— Ха! Меня это не волнует.

— Совершенно напрасно, радость моя. Молодого человека, которого ты порезала, зовут Касим. Хосе Дорена.

Анжелика захлопала ресницами.

— Можешь не сомневаться, — сказал Уиллис.

— Это действительно так? — спросил Бернс.

— Сущая правда, Пит. Так что пораскинь мозгами, Анжелика. Если Касим сыграет в ящик, «Латинская гвардия» воздвигнет тебе при жизни памятник. В Гровер-парке. А вот «Ножи» заимеют на тебя большой зуб. Все они отъявленные мерзавцы, моя радость, и то, что ты посмела коснуться бритвой священной особы Касима, приведет их в расстройство. И не важно, помрет он из-за этого или нет.

— Чего? — спросила Анжелика.

— Не важно, помрет ли он, говорю. В любом случае, крошка, ты у них теперь в черном списке.

— Так я же не знала, кто он такой, — сказала Анжелика.

— Значит, это ты его порезала?

— Но я не знала, кто он.

— А почему ты это сделала?

— Он ко мне приставал.

— Каким образом?

— Лапал.

— О Господи! — возопил Уиллис.

— Правда, лапал.

— Образец невинности. Рекомендую, Пит, — сказал Уиллис. — За что же ты его так, деточка? Только давай без романтической чепухи, ладно?

— Он хватал меня за грудь, — сообщила Анжелика. — На ступеньках перед баром. Я ему и показала.

Уиллис вздохнул.

Допрос, похоже, стал надоедать Вирджинии Додж. Она сидела за столом так, что ей были видны и дежурка, и коридор. В руке револьвер, на столе бутылка с нитроглицерином. Вирджиния нервничала.

Надо торопиться, думал Майер. Надо поскорее все напечатать и не наделать ошибок. И с рук долой! Иначе она подойдет ко мне, увидит, чем я занимаюсь, и тогда бах! бах! — и полчерепа как не бывало! Сара будет неделю ходить в трауре. Завесит все зеркала в нашей квартире, повернет картины к стене. Веселенькая перспектива. Так что надо торопиться. Октябрь — не самое лучшее время для похорон.