Андрей Кивинов - Высокое напряжение Страница 9

Таничев молча протянул руку и присел рядом.

— Петрович, у меня тут неувязочка… Поможешь?

— Смотря с чем. Если ты опустил кого и влетел, то извини.

— Да ну. Мне хватило уже. Так, мелочёвка, в метро залетел по мелкому.

— Бывает.

— Да некстати сейчас. Штраф-то я заплачу. Бумагу на работу не хотелось бы.

— Брось ты. У нас социализм кончился. Теперь ты свободный господин, и никто на твоей работе не собирается тебя воспитывать. Парткомов боле нет. Ну, подумаешь, выпил много.

— Так-то оно так, но сержант, зараза, попался. А мне сейчас бумаги совсем не надо. Жалко место терять. Ты б на всякий случай, а?

— Ладно, сделаю. С дачником виделся?

— Виделся.

— Есть что?

— Сам понимаешь, душу он мне не раскрывал. Больше жалоб на жизнь. Как будто я жалобная книга.

— По делу было?

— Да. На уровне догадок. Трясётся весь. А чего трястись, коли не виноват?

— Так догадки-то о чём?

— На Марата грешит какого-то. Пустил, мол, на свою голову.

— Не заикался, где Марат сейчас?

— Не. А что вы мучаетесь? Дайте по башке или в брюхо пару раз, сразу всё вспомнит. Вон, когда я садился, покруче ребятки были. Пара рёбер — как с куста. А этот-то, дохляк, — только дунь.

— Да он пока вроде как свидетель.

— Так я тоже поначалу свидетелем шёл. Потом уж в подозреваемого превратился.

— Только потому, что тебе рёбра обломали?

— Нет, конечно. Были улики. А что сломали, так я сейчас и не жалею. Я запутался тогда. Молодой, дурной. Да и убивать не хотел. Вот… Не подкинули б мне тогда — в отказе бы стоял, тогда точно никакого помилования не дождался бы.

— А с душой и прочими наворотами?

— Тогда не до того было. Потом-то, конечно, допёр, что подлец я по жизни. Ладно, не трави прошлое…

Оба помолчали немного.

— А для себя я искупил. Не сроком, не отсидкой. На зоне парня из проруби вынул, лёд обломился, когда с работы возвращались. Камнем вниз. Я следом шёл, успел подцепить. Так что, баш на баш. Хотя… лучше б без всего этого.

Таничев прикурил.

— Что на Вишнёвке-то говорят? Про пацана?

— А что говорят? Да ничего не говорят. Как в «Борисе Годунове» — народ безмолвствует. Да сейчас и не удивишь никого «мокрухой». С ума посходили все. Поехала крыша у народа. Поехала…

ГЛАВА 6

Костик прыснул со смеху, зажав пот ладонью. У него была такая манера смеяться над собственными рассказами. А поболтать он любил, особенно на женскую тему.

— А по началу — ха — выставки, концерты, поэзия. Нравится ли вам Виктюк? Кстати, кто это? Не знаете? Ну, чёрт с ним. Я тоже не знаю. А сама всё ближе и ближе. Я, конечно, тоже сложа руки не сижу. А она мне стишки шепчет. Наверно, Виктюка этого. Ну, после шампанского всегда на поэзию тянет, по себе знаю. Ух… Когда совсем жарко от стихов стало, она давай пуговки на блузке расстёгивать, а потом… Ну, чёрт, а! Так кайф обломать! И чего она ко мне в штаны полезла?! Кино, что ли, насмотрелась эротического? Дура. Хвать рукой… а там ствол. Зараза, сполз, пока тискались и стишки читали. Как завизжит. Не ствол — она. «Мамочки, мамочки!!!» Как будто пистолет в руках никогда не держала. Ну, может, и не держала, но орать-то зачем? Пол-общаги сбежалось. «Ах, Константин, ах, Константин! Вы, наверное, не журналист, вы, наверное, бандит!» Я-то ей грузил, что журналистом работаю, по горячим точкам мотаюсь. Самое ведь интересное, что первая начала. У меня, честно говоря, и настроения не было…

— Рассказывай, — смеясь ответил Гончаров. — У тебя никогда настроения нет. Блудный сын Министерства внутренних дел.

— Не, правда, не хотел. Так, зашёл о поэзии поболтать.

— Слушай, Казанова, ну что в тебе бабы находят? Понятно, будь ты действительно бандитом, который за каждый поцелуй по полсотне баксов отстёгивает. Или Кевином Костнером.

— Любят меня за душу беззлобную и сердце чистое.

— Сказал бы я насчёт души. Духовный малый с большим пистолетом…

— Я бы попросил!

— Заметьте, господа, — поддержал Гончарова Белкин, — товарищ Казанцев чем-то напоминает Наполеона. Тот вроде тоже шпагу в такие моменты не снимал. Костик, у тебя большое будущее. Про тебя рекламу снимут, типа «Всемирная история, банк „Империал“». Казанова Великий. Я, между прочим, пистолет в сейфе оставлял, когда был холостым. Чтобы не уперли или чтоб он не пальнул в самый неподходящий момент.

— Смейтесь, жеребцы, смейтесь. Что ещё от вас ожидать можно, кроме солдафонского юмора?

— Да уж не поэзии Виктюка. Вообще-то, это режиссёр. Ты блесни в следующий раз эрудицией. Когда артистом представляться будешь.

— Ты бы, Паша, лучше вообще помалкивал. Может, тебе про командировку в Томск напомнить? Когда ты в поезде на верхней полке ухитрился. Герой, даже я так не могу. Я забыл, что ты там дамочке на уши повесил? Ах да — мол, член союза художников. Импрессионист. Еду на открытие собственной выставки. Ух, двуликий Анус!

— Кто-кто?

— Анус.

— Костик, анус не может быть двуликим. Это не лицо, это ниже. Двуликий у нас Янус.

— Без тебя разберусь.

— Ну-ну.

— Господа, вас бы кто со стороны послушал, — подал голос Белкин. — Два офицера милиции делятся опытом клейки баб. А как же кодекс чести сотрудника?

— Можно подумать, что у сотрудника между ног жезл гаишный или свисток. Или что это машина для посадки граждан в тюрьму.

— Ты не улавливаешь разницы между служебной и физиологической необходимостью.

— Глупости. Помнишь «мокруху» в общаге? Если б я тогда с соседкой убитого не перепихнулся, до сих пор бы «глухарь» висел. Со знаком качества. Ты думаешь, она мне расклад на допросе дала? Ага! Как же. А «французский насморк» я, между прочим, потом за свой счёт лечил!

— Взял бы с оперрасходов. Написал бы рапортину. Так и так, заработал гонорею на службе Отечеству. Прошу возместить расходы на лечение. Подписали бы в одни ворота.

Спор прервал вошедший Таничев. Следом плёлся Николай Филиппович, хозяин квартиры на Вишнёвке.

Все как по команде смолкли, не желая раскрывать посторонним ушам маленькие секреты оперативно-розыскной деятельности.

— Садись, — кивнул Петрович на свободный стул.

Хозяин сел.

— Слышь, мужики, мы, по-моему, с товарищем не до конца разобрались. Он нас, кажется, своей клубникой с истинного пути сбивает.

— Ах вот оно как?! — гневно-удивлённым голосом произнёс Белкин. — Он у нас, значит, двуликий Анус. Товарищ, тебя разве не предупреждали, что врать в данном кабинете опасно для жизни? Ты плакатик на двери видел?

Николай Филиппович опасливо оглянулся на двери.

— Поэтому на раздумья даётся минута. Как в «Что? Где? Когда?»

— А, а потом?

— Потом бить будем, — цинично-спокойно ответил Белкин. — А ты что хотел? Чтобы поговорили и отпустили? Спасибо, Николай Филиппович, вы нам очень помогли. Если вдруг что вспомните, обязательно позвоните. Обязательно… Нет, уважаемый, такие разговоры нынче не катят. Время не то. Потому что этого самого времени чертовски не хватает, ввиду резкого увеличения преступности и такого же резкого уменьшения процента раскрываемости. Товарищ Анус, вы, кстати, думайте, минута идёт, а я вроде рекламной паузы.

— А я читал в газетах, что сейчас в милиции не бьют…

Присутствующие переглянулись.

— Ну, правильно пишут, — вновь ответил за всех Вовчик. — Конечно, не бьют. Всех подряд. А то уж совсем бы нелепо было — приходит человек в милицию с заявой, а ему в морду… Нонсенс. Само собой, никто не собирается лупить и тех, кто чистосердечно рассказывает о своих подвигах или подвигах сограждан. Но, к сожалению, много и таких, кто предпочитает врать или недоговаривать. Тут уж никуда не денешься. Приходится по брюху. В конце концов, вся история юриспруденции говорит об эффективности этого метода. И самое обидное то, мужичок, что, может, в другой раз я б с тобой и стаканчик пропустил, и за жизнь покалякал. Может, ты в самом деле хороший мужик, в душе… Но как говорил Бумбараш: «Не в тебя я стреляю, а во вредное нашему делу донесение». Потому что не мне это надо, мужичок, и, вон, не Паше, не Петровичу… Убийца, знаешь ли, сейчас жрёт, гуляет, баб трахает… А парнишке тому едва восемнадцать стукнуло. Так-то, знаешь ли. Настроение у нас сегодня не важнецкое. В общем, всё, время вышло. Давай. По существу заданных мне вопросов могу пояснить следующее… И всё в том же духе.

Николай Филиппович начал нервно мять в руках свою кепку:

— Вы только не подумайте, что я испугался. Вас испугался. Но вот сами же говорите, что сейчас творится…

— Понимаю, дорогой, понимаю. Жизнь нынче действительно стоит не дороже баночки «Краша». И, честное слово, мне порядком надоела всякая высокая болтовня о моральном долге помогать органам правосудия, потому что даже пацан сейчас знает: лишнее слово здесь — лишний шанс получить пулю там. И все дружно молчат. Кричат только, когда их грабят или убивают. А что кричат, а? «Милиция!» — кричат. Никто ещё не кричал: «Тамбовцы-казанцы! Меня грабят, помогите!» Верно? Но ты, Филиппыч, пойми, что, была б кому-то нужда заставить тебя всё забыть, давно бы заставили. Без уговоров или денег. Плавал бы ты сейчас где-нибудь в голубых озёрах Ленинградской области с верёвкой на шее. Так что не дрейфь. Не такая ты птица, чтобы на тебя охоту устраивать. А что касается терзаний твоих, то никто здесь не собирается перед тобой протокол класть и расписываться заставлять. Как говорил товарищ Жеглов: «Ты уж скажи, а я постараюсь, чтобы тебя никто на „перо“ не посадил».