Анатолий Баюканский - Черный передел. Книга II Страница 12

– С ними, Алексей Борисович, все в порядке, а вот сынок твой Игорь, кажется, крепко влип. Я ведь в свое время предупреждал тебя насчет афганского братства. В нашем городе эти афганцы стали криминальной средой.

– Игорь? Объясните, прошу.

– Поверь, Русич, я искренне огорчен. Беда не ходит в одиночку. А у вас дьявольская невезуха. Потому и примчался к тебе. – Петр Кирыч спрятал очки в футляр и стал похож на обыкновенного старика. – Он под следствием. – Петр Кирыч на сей раз не сбивался на нравоучительный тон, ни разу не позволил себе позлорадствовать, а наоборот, сочувствовал, огорчался.

– Не томите, Петр Кирыч! – взмолился Русич, чувствуя, как сызнова закипает внутри дикая сила.

– Бандитом стал твой Игорь, паханом. Шайку организовал из афганцев, в рэкет ударился, взяли с поличным. Срок ему светит от трех до восьми усиленного режима. Не стоит разбираться сейчас, кто больше виноват – отец, или сын, или еще кто-то, но… парень-то жил, по сути дела, без отца и без матери. Да и не смотри ты на меня так трагически. Игорь твой еще сможет открутиться, да и срок оттянет, вернется, какие его годы.

– Чего же теперь делать? – упавшим голосом спросил Алексей.

Петр Кирыч невольно улыбнулся, вроде бы не ко времени. Теплой волной омыло душу. На глазах страстный, неподкупный правдолюб буквально скис. Обхватив голову руками, он замер, казалось, забыл, где находится, кто сидит перед ним, что ждет его самого в скором будущем. Петр Кирыч не нарушал паузы, исподволь поглядывал на «крестника» и думал о том, как справедливы слова философа: «Бог, прежде чем ослепить, отнимает память». У этого человека волею судьбы отнято все. И этот человек, которого он прежде так страстно ненавидел, теперь вызывал у всемогущего властителя края острую жалость.

– Что же теперь делать? – повторил Русич. – Зачем, зачем Игорь пошел по скользкой тропе?

– Ладно, возьми себя в руки! – Петр Кирыч осторожно тронул Русича за плечо. – Я постараюсь для тебя, Алексей Борисович, что-нибудь сделать. Помнишь, я много лет сам работал в зоне, отлично понимаю: одна судимость – полжизни насмарку, а две судимости… Возвращаться в зону тебе никак не с руки.

– А Игорь? Нельзя ли лучше помочь ему? – голос Русича дрогнул. – Моя жизнь кончена, а у него только начинается. Век был бы благодарен. – Алексей вдруг почувствовал, помимо его воли из глаз потекли слезы. Представил себе Игоря в лагере. Он ведь только внешне такой крепыш. В Афгане его искаличили не только душевно, но и физически. Вряд ли Петр Кирыч знает, какое у сына тяжелое ранение.

– Я тебе симпатизирую, Алексей, к тому же вина твоя не столь велика. Да и, честно сказать, за тебя просила одна особа, чье благополучие и спокойствие для меня много значат.

– Нина Александровна? – не выдержал Русич. Сколько огорчений принесла бывшему директору «Пневматики» эта женщина, но Петр Кирыч не мог ей ни в чем отказать.

– А ты догадливый. Ее судьба тесно переплетена с моей, а твой Игорь… При всем моем высоком положении, суда над ним мне не прикрыть. Журналисты раззвонят по всему Союзу, мол, воспользовался телефонным правом. Не проси за парня, пусть свое отзвонит. А в зоне возможны всякие случайности, как, например, пересуд, амнистия.

– Эх, где наша не пропадала! – вскинулся Русич. – Пойдем по новой по этапу. Из женских рук поблажки я не приму, так и передайте. Кстати, чем она сейчас занимается? Поди, в сожительницах ходит.

– Злой ты, Русич, ох и злой! – вполне добродушно пожурил Петр Кирыч. – Нина Александровна теперь директор «Пневматики». Большой человек, завод подняла лучше, чем я.

– Она меня больше не интересует! – Русич встал, заложил руки за спину. – Вызывай конвой! Пора мне на нары! – Сказал и тотчас пожалел о сказанном, увидев, как каменеет лицо Петра Кирыча. Подумал о том, что опять вызывает секретаря обкома партии на ответные действия. Ведь стоит Петру Кирычу только махнуть рукой, и судьбы его и Игоря будут сломаны окончательно.

– Жаль, очень жаль, что лагерь и тюрьма тебя, Русич, мало чему научили. – Петр Кирыч тяжело вздохнул, нервно похрустел пальцами, видимо, в нем боролись два желания: либо еще раз переубедить этого дурака-правдолюба, дать понять, что в его руках судьба всей семьи Русичей, либо плюнуть на этого упрямца, пусть гниет в лагере.

– Если я приму помощь из ваших рук, – начал медленное отступление Русич, – нынче ведь просто так ничего не делается.

– Обижаешь! – с облегчением вздохнул Петр Кирыч. – Нам от тебя совершенно ничего не нужно, да и что ты можешь дать, имея в кармане блоху на аркане. Неужто не можешь поговорить по-человечески, без вывертов, без срывов. Меня такими «брызгами» не возьмешь, я почище тебя артистов видел. Сказал бы просто: «Прости меня за грубость, Петр Кирыч, помоги, если можешь».

– Да, да, простите меня, люди добрые, – дрогнувшим голосом произнес Русич, чувствуя, как снова глаза становятся влажными. – Сам не пойму, Петр Кирыч, какая сатана душу помимо моей воли выворачивает. Воли хочу! Пособите!

– Наконец-то слышу слова не мальчика, а мужчины, – мгновенно подобрел Петр Кирыч, лицо его стало белеть, багровость поползла к подбородку. – Ладно, возьму еще один грех на душу, авось ты больше меня не подведешь. Заметано! – Петр Кирыч встал. – Сейчас потолкую с генералом, и тебя, возможно, тотчас освободят. Правда, с одним условием.

– Считайте, что я согласен! Какое же условие?

– Будь нормальным человеком, брось умничать. Ешь, пей, что и все, думай, как все. Разве это трудно?

– Я попробую, Петр Кирыч, обещаю. – Повинуясь некой гипнотической силе, исходящей от секретаря обкома, Русич протянул руку, тот с удивлением ее пожал. И сразу сломался лед недоверия, даже взгляды собеседников встретились вполне дружелюбно.

– Я рад за тебя, Алексей, но… сам знаешь, с твоей справкой из тюрьмы, с этим «волчьим билетом» у нас на работу не скоро устроишься. Да и прописка позволена лишь на сто первом километре от Старососненска. Прими совет: для отвода глаз пропишись в деревне, у какой-нибудь сельской бабенки, все едино холостякуешь, а там видно будет.

– Вы все за меня продумали. А работа? В городе?

– Пойдем еще на одно нарушение закона, – весело проговорил Петр Кирыч, – я попрошу Нину Александровну принять тебя на прежнюю должность, на родную нам «Пневматику». Только, пожалуйста, не дергайся, подумай.

– Хорошо, я согласен. Обещаю: буду выполнять обязанности с душой, соскучился по делу.

– Выходит, мы наконец нашли пути к взаимопониманию. – Петр Кирыч не скрывал торжества. Представил, как будет ему благодарна Нина Александровна. Она спит и видит на месте начальника ОТК Русича. Что в ней говорит больше, боль за слабый участок работы или личные симпатии, сказать трудно. – Какие еще будут вопросы ко мне, просьбы?

– Два вопроса.

– Валяй.

– Генерал послушает вас? Освободит ли меня?

– Прикажем, сделает.

– И самое главное. – Русич замялся.

– Слушаю. Выкладывай все, чтобы не было недомолвок.

– Сын. Игорь. Он где сейчас?

– В соседней камере.

– Разрешите пятиминутное свидание? Очень прошу, Петр Кирыч. Хочу ему в глаза взглянуть.

– Попробуем. – Петр Кирыч встал, сказал от порога: – Сиди и жди!

Наверное, прошло не менее часа. Под тихий постук настенных часов Русич даже слегка задремал, забыв о том, где находится. Вздрогнул, вскочил на ноги, заслышав голоса. На пороге стоял какой-то длинный парень с дикой прической, щурил глаза со свету, никак не мог поверить, что видит перед собой отца.

– Игорь! – тяжело выдохнул Русич. Едва устоял на ногах, закружилась голова. Игорь подхватил его, прижал к груди. Совсем как в далеком-далеком детстве, беззвучно зашевелил губами, мысленно жалуясь на свои нескончаемые горести, и от этого обоим сделалось страшно.

– Учтите, граждане задержанные, в вашем распоряжении ровно десять минут! – Дежурный старшина осторожно притворил тяжелую дверь, в душе дивясь невиданному: двое задержанных, вроде бы отец и сын, остались толковать между собой не в «предвариловке», не за барьером дежурной комнаты, под строгим контролем сотрудников, а в кабинете начальника отделения…

1986 год, февраль. Израиль, Иерусалим, семь километров южнее города

Давным-давно стены этого полуразрушенного временем монастыря на окраине «города трех религий» не посещали ни туристы, ни паломники, тропы к нему заросли густой колючей травой полупустыни. Да и ко всему развалины эти пользовались у окрестных жителей и пастухов дурной славой. Случайные прохожие утверждали, что своими ушами слышали неземное заунывное пение, прерываемое вскриками и воплями. По ночам над стенами возникало голубое свечение. Поговаривали, будто это души умерших во грехе иезуитов гуляют по ступеням и развалинам с дьявольскими факелами в руках. Правда, иерусалимская полиция точно знала, что в монастыре до сих пор проживают безвыездно восемь отшельников. Об этом даже напечатали в еврейских и палестинских газетах, но все равно пастухи им не поверили. Зато по округе ходил такой фантастический рассказ: «Один дровосек из палестинцев осмелился войти в монастырь, загляделся на двух отшельников, игравших в карты, а когда очнулся, то увидел, что истлела ручка его топора».