Игорь Прелин - Год рождения Страница 13

— Да так, волнуюсь что-то, — честно признался я.

— Что, сложный разговор предстоит? — участливо спросил дядя Геня.

— Как получится, — уклончиво ответил я, не ведая еще, что меня ждет.

Дядя Геня помолчал немного, посматривая на проходящий мимо состав, потом одобрительно произнес:

— Это хорошо, что ты волнуешься перед встречей с человеком.

— Что же тут хорошего? — удивился я, в ту пору искренне считавший, что чекисту в любой ситуации надлежит сохранять хладнокровие.

— Не скажи! — назидательно сказал дядя Геня, и по его тону я догадался, что за этим последует. — В сорок четвертом возил я начальника контрразведки армии, «Смерш» тогда называлась…

Истории о том, как дядя Геня возил на фронте начальника контрразведки армии, составляли целый эпос, потому что контрразведка армии, видимо, действительно жила бурной жизнью, а сам дядя Геня был великолепным рассказчиком. Он всегда начинал очередную свою историю одними и теми же словами, и в этих случаях мне сразу приходил на память герой одного популярного кинофильма и его коронная фраза: «Когда я служил под знаменами короля Генриха Четвертого…»

— …Так вот, железный, скажу я тебе, был человек, а любил повторять: в нашем деле волнение не только неизбежно, а даже необходимо! Чтобы не озвереть, значит. Понял? — спросил дядя Геня и назидательно поднял палец.

Я улыбнулся и кивнул головой.

— Давно хочу задать тебе один вопрос, — продолжал дядя Геня.

— Задайте, раз хотите. У меня от вас секретов нет, — снова улыбнувшись, ответил я.

Мимо нас промелькнул последний вагон, шлагбаум поднялся, и стоявшие перед нашей «Волгой» машины стали одна за другой трогаться с места.

Дядя Геня включил скорость и сказал:

— Помнится, когда ты еще пацаном в гараже вертелся, все мечтал чекистом стать. Как батя, значит. А школу закончил и подался в университет. Что ж так, а?

Для меня это был непростой вопрос, и я не сразу нашелся, что ему ответить…

Эти три или четыре буквы, из которых в разные годы складывалось название органов госбезопасности, — ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ или КГБ — у большинства людей всегда вызывали особенное чувство, представляющее хорошо протертую смесь гордости, почтительности и страха. Соотношение это зависело от того, в каких взаимоотношениях с этим ведомством находился тот или иной человек, в том числе и от того, по какую сторону колючей проволоки был он сам или его близкие в годы репрессий.

Что касается меня, то я к этим названиям относился совершенно спокойно и не испытывал никаких особенных чувств, потому что с самого детства принадлежал к чекистской среде и не находил в ней ничего исключительного.

Естественно, в детские и юношеские годы я не был вхож в служебные помещения. Впервые я зашел в управление КГБ, когда началось мое оформление на работу. Но уж зато в гараже, как правильно подметил дядя Геня, я вертелся довольно часто.

И все же самым доступным для меня местом была так называемая управленческая дача, расположенная в загородной роще на берегу реки, куда в те годы вход для посторонних был закрыт. Во время войны и в первые послевоенные годы вся ее территория была вскопана и превращена в один большой огород, картошкой и прочими дарами природы с которого кормились семьи сотрудников.

Я, как и все дети, рано приобщился к труду на выделенных нам с матерью четырех сотках и первые уроки трудового воспитания получил именно здесь.

В сорок восьмом году огороды на даче были ликвидированы то ли за ненадобностью, то ли чтобы не отвлекать сотрудников от их непосредственных обязанностей, требовавших все большей и большей отдачи в связи с развернувшейся во всей стране борьбой с «космополитизмом», «низкопоклонством» и другими напастями, и дача опять стала местом отдыха и физической подготовки сотрудников управления. На месте огородов снова появились футбольное поле, беговые дорожки, ямы для прыжков, волейбольные и городошные площадки, гимнастический городок, один из домиков приспособили под лыжную базу, и теперь не проходило практически ни одного воскресенья, чтобы я не появлялся на даче.

Начав заниматься современным пятиборьем, я бегал кроссы в роще, а старт и финиш у меня были на даче.

Иногда меня уговаривали сыграть в волейбол, но волейболистом я был неважным, а потому гораздо с большей охотой соглашался быть судьей.

Не знаю почему, но так уж, видимо, исторически сложилось, что самым популярным видом спорта в чекистских коллективах стал волейбол. И что интересно, какого бы уровня ни собирались на площадке игроки — были ли они сотрудниками одного или разных отделов, была ли это обычная физподготовка или игра на первенство управления, — все равно любая подобная игра проходила, как правило, в острейшей борьбе и отличалась таким азартом, какой не всегда увидишь и на соревнованиях более высокого ранга.

Сколько я себя помню, в нашем управлении острее всего проходили встречи между «молодежью» и «стариками»: теми, кому еще не было тридцати лет, и теми, кому уже было за тридцать. Вот такие встречи меня и приглашали судить как человека, с одной стороны, «своего», а с другой — нейтрального, потому что я не принадлежал ни к тем, ни к другим.

Специалисты по социальной психологии совершенно правильно определили, что лучше всего характер человека, многие его качества раскрываются во время командной игры. Вот во время таких игр, а также после них, когда победители и побежденные начинали «выяснять отношения» и на смену игровым приходили не менее впечатляющие послеигровые страсти, я и имел возможность, так сказать, в неофициальной обстановке наблюдать то, что многим просто недоступно.

И пришел к выводу, что сотрудники госбезопасности не какие-то таинственные личности, наделенные особыми, неведомыми простому человеку полномочиями, а самые обычные люди со всеми их достоинствами и недостатками. Одни нравились мне больше, другие меньше, некоторые совсем не нравились, но никаких иллюзий относительно их исключительности у меня никогда не было.

Я был убежден, что все они делают очень важную и чрезвычайно необходимую работу, одни добросовестнее и лучше, другие с меньшим прилежанием и хуже, однако сомнений в том, что кто-то из них может заниматься каким-то неблаговидным делом, у меня никогда не возникало.

Поэтому и к своей будущей работе в этой системе (а что я обязательно должен там работать, я ни секунды не сомневался!) я относился без какого-либо трепета, как к нечто само собой разумеющемуся. Просто в положенный срок это должно было случиться, и все!

А потом, когда в пятьдесят третьем году я закончил девятый класс и вопрос о том, кем стать, из риторического становился уже практическим (потому что оформление в специальное учебное заведение начиналось за год до начала учебы в нем), арестовали Берию и его подручных.

Я хорошо помню смятение и растерянность, охватившие всех знакомых мне сотрудников, обстановку неуверенности и почти полного паралича их служебной деятельности, поразившую до этого весьма дружный и сплоченный (по крайней мере, мне так казалось) коллектив, сразу разбившийся на тех, у кого не было причин опасаться за свою судьбу, и тех, кто боялся разделить участь своего бывшего шефа.

Вскоре началась реорганизация, сопровождавшаяся значительными кадровыми перемещениями, и я, не зная в деталях существа тех процессов, которые проходили в органах госбезопасности, и лишь чисто интуитивно чувствуя всю их сложность и остроту, впервые по-настоящему задумался над тем, что составляло основную суть их деятельности.

И спросил себя: а может ли быть благородной и полезной деятельность учреждения, если во главе его стоит такой страшный преступник, каким оказался Берия, и притом не один, а в компании с большой группой своих сообщников? Ответив самому себе на этот вопрос, я понял, что такая деятельность не для меня, и решил не связывать свою судьбу с органами госбезопасности.

Впрочем, в тот момент мне никто этого и не предлагал.

Суд над Берией и его подручными состоялся, когда я уже твердо решил, что, закончив десятый класс, буду поступать в университет.

После очередной реорганизации в управлении почти не осталось тех, кто работал там в послевоенные годы, и когда я снова появился на управленческой даче, в волейбол уже «резались» совершенно иные люди.

Все это знал, конечно, и дядя Геня, хотя он, наверное, не присматривался ко всему происшедшему столь же заинтересованно, как я.

И поэтому, отвечая на его вопрос, я отшутился:

— Сам до сих пор удивляюсь!

Дядя Геня недовольно хмыкнул, и я подумал, что он, видимо, неспроста спросил меня об этом. И тогда я ответил вполне серьезно:

— Не созрел я тогда еще для службы в органах, дядя Геня. Мечтать — одно, а быть, как отец…

В этот момент дядя Геня резко крутанул руль, и мы съехали с асфальтового шоссе на немощеную дорогу, идущую между частными домами. Объехав на скорости выбоину, он сказал: