Анджей Выджинский - Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо Страница 17

— Нам по телевизору не показывают, кто кого поддерживает на выборах и во что ему это обходится, — пробормотал я, — по телевизору дают рекламу и Микки Мауса.

— В тот день, когда Лоретта… когда Лоретту… — начал Флинн, трясущимися пальцами держа сигару, — я пригласил вас и Бисли, чтобы… Я хотел, чтобы вы от моего имени поискали людей, которые угрожали моей дочери, и взамен за ее спасение продали им бесценную для них информацию… о том, что мы замолчим одно дело. Они бы мне десять девушек спасли и миллион впридачу дали, лишь бы я не сообщай, этих сведений никому другому.

— Но сейчас вы им эту новость не продадите? И сообщите кому-то другому?

— Послушайте…

— Мистер Флинн, вы были счастливы?

Его этот вопрос не удивил. Он задумался.

— Пока была жива Лоретта… — сказал он. — Да, я был счастлив, у меня не было основания думать иначе.

— Я так и предполагал.

— Можно было догадаться, ведь вы же знали Лоретту. Но почему вы об этом спросили?

— Я не верю в то, что существуют счастливые люди. Верю только, что существует эгоизм и нехватка воображения.

— Вы так это объясняете? Вы думаете, что люди, считающие себя счастливыми, это лишенные воображения эгоисты?

— Ваша дочь не была счастлива. Посмотрите, какие у нее глаза тут, на снимке.

Он посмотрел. Покачал головой.

— Она была красивая и здоровая, хорошо училась. Я исполнял любое ее желание… Чего ей не хватало?

— Может, эгоизма? Она вовсе не считала, что красота, деньги и модный автомобиль могут дать человеку счастье. Вы знаете, ведь Лоретте нравилось в Галиндесе его мужество, то, что он принимал участие в Испанской войне.

— Я слишком трезв и опытен, чтобы верить в иллюзии, которые заставили некогда Галиндеса, Хемингуэя и других выдающихся людей участвовать в этой войне.

— Пожалуйста, не поймите меня неверно, я не хочу вас обидеть, но думаю, что по меньшей мере каждый второй человек хоть раз в жизни не поступал, как мерзавец. Например, когда верил в то, что вы именуете иллюзиями.

Флинн курил и внимательно слушал.

— Так вы вот о чем?

— Да, только всего я и хотел вам сказать… Что вы собирались предложить за спасение Лоретты?

Он отложил сигару и сплел пальцы. Руки у него все тряслись.

— Вы слыхали о покушении на президента Венесуэлы?

— Я слыхал. Несколько дней тому назад под Каракасом зеленый «олдсмобиль» взорвался на шоссе, по которому проезжал президент Венесуэлы Бетанкур. Взрыв произошел в тот момент, когда машина президента поравнялась с «олдсмобилем», порожняком стоявшим на шоссе. Три человека из личной охраны президента погибли, Бетанкур был ранен. Виновников покушения не обнаружили. Вот и все, что я узнал из газет.

— А вы знаете, — спросил Флинн, — кто все это организовал? Я вам безгранично доверяю. Может, потому, что вам доверяла Лоретта. Она лучше разбиралась в людях, чем я…

Флинн замолчал, будто раздумывая, говорить ли дальше. Он протянул руку к сигаре, уже наполовину сгоревшей, и посмотрел на длинный светлый конус: пепел был такой легкий, что не свалился в пепельницу.

— Наша разведка собрала и представила неопровержимые доказательства, что покушение это совершено по приказу Рафаэля Леонидаса Трухильо, диктатора Доминиканской Республики. Трухильо поручил выполнение этого дела некоему полковнику, одному из столпов своей полиции; зовут его Гарсиа Аббес. С ним сотрудничал Хуан Мануэль Сансиа, авантюрист, выдающий себя за генерала венесуэльской армии. Он прибыл из Каракаса в Сьюдад-Трухильо, и там они вдвоем с Гарсией Аббесом разработали план покушения.

— И они поставили на шоссе «олдсмобиль» со взрывчаткой?

— Да, там были два кожаных чемодана с шестьюдесятью килограммами взрывчатки. Детонатор управлялся радиоволнами. Когда лимузин президента оказался на одной линии с «олдсмобилем»…

— Понимаю, это фокус нехитрый. Вы решили опубликовать эти материалы?

— Мы не можем этого сделать. Вы, надеюсь, понимаете, что нашей разведке нечего делать в Сьюдад-Трухильо и она не имеет права собирать материалы против суверенного государства…

— …в котором вклады Штатов достигают ста пятидесяти миллионов долларов.

Он некоторое время смотрел на меня, потом сказал:

— Хотя бы и поэтому. Но не только поэтому.

— Мы теперь знаем, — добавил я, — что их разведка действует у нас, не считаясь с нашей суверенностью.

— В таких случаях всегда надо делать вид, что об этом не знаешь. Это одно из основных неписаных правил дипломатии.

— Я подумал о дочери.

— Но вы уже знаете, сказал я, — какие формы это принимает…

— Это не имеет значения для международной политики.

— И я так думаю, — насмешливо сказал я, — Мистер Флинн, итак, остался лишь один путь, чтобы предать гласности материалы, собранные нашей энергичной разведкой: передать их анонимно или с гарантией соблюдения тайны венесуэльской разведке.

— Это наилучший способ, и именно об этом я беседовал с тем человеком, который, я вам говорил уже, поддержал меня на выборах. Уже сегодня президент Бетанкур выступит по радио с обвинением против Трухильо. Через два-три дня делегат Венесуэлы в Организации Государств Латинской Америки официально представит материалы, раскрывающие роль Трухильо и полковника Аббеса в покушении на президента.

Я подумал, что это совершенно безобидная и увлекательная игра.

— И Трухильо начнет бить себя в грудь, удалится в монастырь и посыплет голову пеплом?

Флинн начал сердиться.

— Это очень осложнит положение Трухильо в карибской зоне и принудит его обуздать свое патологическое тщеславие… Я сообщаю вам об этом, поскольку материалы уже переданы Венесуэле. Может быть, именно в данную минуту Бетанкур выступает по радио.

— Значит, за то, чтобы сохранить в тайне эти сведения, вы хотели…

— Не будем больше говорить об этом. Я хотел спасти свою дочь, а больше мне нечем дорожить… Впрочем, это был наивный план. И поймите, что эти дела обязаны расследовать не мы, а венесуэльская разведка. В конце концов, у нас с ними нет договоренности, чтобы передавать друг другу точную информацию. Но поверьте мне: теперь я не оставлю их в покое, ни в их зарубежной деятельности, ни в их внутренних делах — в меру своих сил… Что вы знаете о рукописи де Галиндеса? Можно ее где-нибудь раздобыть?

— Не знаю, сколько экземпляров имел де Галиндес. Один экземпляр исчез вместе с профессором, второй был у вашей дочери. Еще один, как мне известно, профессор хранил в банковском сейфе.

— Где, в каком банке? — оживился Флинн.

— Поговорите об этом с его женой.

— Я позабочусь, чтобы эта книга вышла… Не у нас, так в Аргентине. У меня там есть некоторые связи.

Флинн подошел к домашнему бару, достал сифон, бутылку виски, стаканы и поставил на столик между двумя [2] креслами. Потом уселся в кресло и, откупоривая бутылку, спросил:

— Лоретта вам не говорила… Вам налить?

— Пожалуйста, — я пододвинул стакан, — Наверное, Лоретта не сказала мне ничего такого, что было бы неизвестно вам.

— Я хотел спросить, — продолжал Флинн, — не говорила ли она вам что-либо о докторе Галиндесе… Я иногда раздумывал, особенно в последнее время, не связывало ли их… Ну, вы знаете, о чем речь… Нечто большее, чем уважение ученицы и благосклонность учителя.

«Ведь ничего я тебе не скажу, — подумал я. — Как ты можешь вообще об этом спрашивать, это были их дела, в которые я влез по милости своей профессии, но ты о них ничего не должен знать, раз Лоретта сама тебе не сказала. Очевидно, она не хотела, чтобы ты знал».

— Ничего я об этом не знаю, мистер Флинн. И не думаю, чтобы дело обстояло так. Но скажите — вы взвесили, чем может кончиться для вас интерес к Доминиканской Республике и к деятельности ее агентов?

Флинн медленно отставил свой стакан.

— Я об этом подумал. Вы правы, я был эгоистом. Лояльным, нейтральным, удобно устроившимся эгоистом. Вы с таким же правом могли бы назвать меня оппортунистом. После трагедии… с Лореттой… ничего такого во мне не осталось, пожалуй, ничего. А если что осталось, я это задушу в себе, мистер Уинн. Это — решение человека, который многое видел, многое испытал и уже приближается к концу своего пути. Решение бесповоротное… Вы католик или… вы вообще верите в бога?

— Никогда над этим не задумывался, некогда было. Знаю только, что, безусловно, верю в ценность такого рода решений, как ваше. А это в данный момент, пожалуй, главное, — вы согласны?

— А если у меня ничего не получится?

— Такая попытка все же засчитывается; и само решение тоже засчитывается.

— Где? Кем засчитывается? Кого вы имеете в виду?

— У меня на это свои взгляды, у вас свои. Ведь вы же католик, вы верите в загробную жизнь. Вас, пожалуй, удовлетворит уверенность в том, что в небесах все засчитывается. Я-то не надеюсь ни на какие посмертные расчеты. Но вы?