Энди Оукс - Глаз дракона Страница 19

— Вы что-то знаете. О чём таком вы молчите сейчас?

Он уже держит целлофановый пакетик в руке, его содержимое вываливается на страничку записной книжки. Шесть полумесяцев обрезков ногтей кровоточат ярко-красным лаком. И от них… идёт запах той ночи на побережье. Грязь… её тяжёлая, чёрная вуаль соскальзывает, обнажая побелевшие пальцы ног с красными ногтями. Как перезрелые вишни.

— О девушке, про которую никогда не говорил ваш сын.

Пиао карандашом показывает на обрезки ногтей в красном лаке.

— Проститутка?

Интересно, почему мать автоматически считает, что в ванне его сына может мыться только е цзи? Может, лак на ногтях слишком яркий? Слой его слишком толстый? Может, она думает, только проститутка может стричь ногти в ванне?

— Нет, не проститутка. Дикие фазаны слишком заняты, чтобы на работе ухаживать за ногтями. Е цзи или лежит на спине, или на заднем сидении такси едет в отель, чтобы там лечь на спину. Время — деньги. Деньги — ебля.

Она не краснеет. Пиао чувствует себя обманутым. Барбара понимает логику. Её руки нащупывают в кармане локон волос Бобби; она катает их между пальцами. Тайна на тайне. Как слои лука.

— Нет, эта девушка расслаблялась, чувствовала себя как дома. Они хорошо друг друга знали. Игра в маму-папу. Игра в семью…

Волосы, скрутившись между пальцами, кажутся колючей проволокой.

— …среди тех восьмерых, что мы вытащили из Хуанпу, была женщина. Красивая. Ногти на ногах крашены в красный. Тот же оттенок. Помню, они напомнили мне про сладкую вишню. Как давно я не ел вишни.

Пиао снова собирает обрезки ногтей в целлофановый пакетик и закрывает его; встаёт, разминает пальцы.

Путь к двойным дверям ресторана кажется опасно длинным. Он держит за зубами полу-тайну, полу-правду. И всё время чувствует её шаги за спиной… их тени накладываются, переплетаются. Когда она подходит к дверям, он видит туристов, столпившихся в коридоре. Они пахнут мылом и кожей… «баксы» и мечты. Может, этот запах выдавит из его ноздрей вонь речной грязи и тайн.

Тайны… намёк на непойманного медведя.

Она теряет его в толчее туристов, но вот его видно у лифтов… она ловит его, пока чёрный рот дверей всасывает их в давку шотландки и дерматиновых рюкзаков.

— Завтра…

Пиао поворачивается к ней лицом. Какие же синие у неё глаза… невыносимо синие.

— …надо съездить в университет Фудань, может, там мы найдём следы Бобби и Лазаря Хейвуда?

— Мы? Мне кажется, вы не очень понимаете ситуацию, наша американская гостья. Это расследование группового убийства. Приходится следовать чётким протоколам. Есть правила, которые запрещают нам привлекать посторонних к таким расследованиям. Нам тут не нужен, как вы это называете… «дружище»? Это Шанхай. Это вам не Сиэтл.

Пиао лезет в карман за мятой сигаретой из мятой пачки. Удар понимания — их не осталось.

Ну пиздец.

— Слушайте, я хочу участвовать. Мне нужно заняться…

Она пытается поймать его взгляд. Он роняет пачку на затёртый квадрат ковра.

— …мне кажется, я уже замешана в это дело. Что это убийство, убийство Бобби, может оказаться…

Слишком много думает. Слишком много говорит. Пальцы её бросаются к губам, будто в надежде удержать слова за белой решёткой.

— Может оказаться чем? Вы мне что-то не говорите?

Подчёркивая её молчание, его пальцы выбивают нервный ритм на царапанной стали дверей лифта.

— Барбара Хейес, у вас есть какие-то сведения, о которых вы умолчали? Если да, необходимо их рассказать.

Молчание. Старший следователь качает головой.

— Я уже всё сказал. Есть чёткие протоколы, особенно для туристов в нашей стране. Хотя вы и важный гость. Правила. Приказы. Это дело, оно очень сложное. Очень сложное. Ваше участие в нём не требуется. Оно не нужно. Оно невозможно.

Дверь лифта распахивается, выплёвывая их. Барбара наступает Пиао на пятки, бежит за ним, ловит, рука на плече разворачивает его; вот она, крепкая, холодная, прижата к его груди. Не пускает его. Глаза у неё серые, как сталь, и не понять их мольбы невозможно. Она не говорит ни слова, просто смотрит… в её лице огонь и дождь. Мёртвый сын… десять тысяч унций золота.

Пиао качает головой.

— Завтра я не еду в университет Фудань. Я иду на похороны двоюродного брата. Брата, который погиб из-за того, что приютил у себя на складе труп вашего сына.

Он идёт по лестнице к машине, она не отстаёт. Рукой она держит его за руку, грубая ткань его кителя зажата в пальцах.

— Мне очень жаль, я эгоистично себя повела. Могу ли я придти и отдать дань уважения?

Он тянет руку. Она выпускает его. Смотрит, как он садится в машину. Поворачивает ключ зажигания. Пиао опускает стекло, когда машина трогается.

— Наденьте белое, — перекрикивает он грохот движения. — В Китае цвет смерти — белый.

Глава 10

Город, деревня. Жизнь там и там очень разнится. И смерть тоже.

В городе, если ты умираешь, тебя кремируют… в обязательном порядке. Землю, способную рождать рис и приносить деньги, нельзя тратить на тех, кого покинула жизнь. В городе пышные, полные обрядами похороны, самая суть исходной китайской религии, культа предков… упростились; их подстригли под корень.

В сельской местности партийные указы вязнут в грязи полей; сминаются в жёлтых от никотина пальцах крестьян. К шестидесяти, стандартному земному сроку, бабушка скопит восемьдесят юаней, на которые можно купить приличный гроб из камфорного дерева и поставить его наготове в угол единственной комнаты в доме. А когда жизнь покинет бабушку, её положат на традиционные три дня перед буддистской звездой, которую уберегли от Красной Гвардии во время потрясений культурной революции. Вокруг неё в три глиняных горшка положат её любимую еду. Ночью её дух будут охранять внуки и правнуки. В последнюю ночь перед похоронами её положат в камфорный гроб, поставленный на стулья… и старший сын будет спать рядом с ним. Демонам ничего не достанется. Практик древней науки Фэн-Ши, геомантии «духов воздуха и воды», вычислит подходящее место для могилы. Похоронная процессия близких родственников, одетых в белые мантии, белые шапки, с полосами белой бумаги на ботинках, пройдёт через деревню, и бабушку похоронят среди елей на склоне холма.

Над озёрами, над долинами, за пределами звёздных сфер.

Семь дней близким родственникам будет запрещено есть мясное. Сорок девять дней сынам и дочерям нельзя купаться и мыть волосы. Если же ты умер до того, как тебе стукнуло шестьдесят, сложные переплетения похоронных обрядов будут жестоко попраны. Тебя назовут «короткоживущим дьяволом». Человеком, который в этой или прежней жизни совершил ужасное злодеяние, раз ему отмерили смерть в таком молодом возрасте. Тело твоё не будут почитать в семейном доме. Известно, что иных крестьян, которые умерли молодыми, например, попали под грузовик, вообще не удостаивают похоронами. Тела их оставляют лежать там, где они упали.

Фестиваль Цин Мин, в начале апреля, славит предков. В это время принято навещать могилы предков… подметать их, очищать от сорняков, рассказывать вслух истории, объяснять детям про те реки, которые текут и в их жизни. Подчёркивать реальность сегодняшней жизни событиями прошлого. Это утешение. Большой палец во рту.

Когда уходишь от могилы, надо положить на неё бумажный цветок, чтобы отметиться, показать, мол, могилу навещали, за ней ухаживают. Что предки пока что с нами; они дышат, они живут.

Красные цветы, синие, зелёные, жёлтые, белые цветы.

Партия не даёт крестьянам выходной в день фестиваля Цин Мин. Это суеверный обычай. Он прославляет предков. Подпирает склоняющееся древо религии. Более того, мешает работать. Но приезжайте в день Цин Мин в Цюаньчжоу, где холм стоит на холме. Каждый следующий подъём серее, чем предыдущий. Видите бумажные цветы?

Красные цветы, синие, зелёные, жёлтые, белые цветы.

Перекопанные до цвета потёртой кожи; идущие до горизонта, видимого с невысоких холмов, поля возделаны, вспаханы, засажены под самую кладбищенскую стену. Внутри кладбища кажется, будто небеса разверзлись и возрыдали, усеяв каждую могилу бумажными цветами, красными, синими, зелёными, жёлтыми, белыми. С каждым дуновением ветра раздаётся шелест.

Бумага на бумаге. Цвета сталкиваются. Вежливые аплодисменты благодарности от предков.

Процессия плакальщиков, как голуби, идёт с кладбища через поля, назад к дому, стоящему на краю деревни. В доме пахнет горящим деревом и слезами. Пиао отказывается от чая, предпочтя ему Дукан. Тот стоит там же, где всегда стоял. Пиао наливает себе сам. Рисовый спирт огнём падает в горло, притупляя острую боль.

Тусклый свет падает с потолка чердака, дрожит на сплетении нитей паутины. Пиао аккуратно ставит бутылку Дукан на пол, стаканы тоже, рядом со спальниками; пустые бутылки из-под пива Цинтао, тарелки с застывшим рисом в потёках соуса из красного перца разбросаны по дощатому полу.