Тина Шамрай - Заговор обезьян Страница 2

С утра Навроцкий услал дежурного лично доставить заключённого в кабинет, а сам устроился у аппарата. Бумага по факсу выползла в начале седьмого, согласно ей начальником конвоя назначался Фомин. Но вот с конвойными было не всё ладно. Ещё два дня назад у одного из них — Родькина — открылось кровотечение, и его с подозрением на прободную язву отправили в Борзю, в госпиталь. Ввиду срочности этапа замену Родькину искать было некогда, да и не посылать же простого контролёра? Пришлось впрягаться куму Чутрееву, секретность как раз по его должности, вот пусть не расслабляется. А то, понимаешь, как новое звание получил, так сразу выступать начал, возражения у него, видишь ли! Вот сбагрим этого мазурика, всё малость попритихнет, тогда и посмотрим, кто и кому будет возражать…

Но тем обстоятельством, что на этап ладится и новоиспеченный подполковник Чугреев, был недоволен майор Фомин. Ясно же было, кум не столько на усиление конвоя старается, куда ему, тщедушному, сколько собрался решать личные вопросы. А Чугреев и не скрывал: да, ему всенепременно надо выставиться — обмыть звание в Управлении, а потом уже, как говорится, новые дырки сверлить. И пусть Фомин не бычится, не ему решать, как организовывать спецэтап.

Утром всё быстренько и сделалось, и через каких-нибудь полтора часа этапируемого уже везли на станцию, но доставили почему-то не на ближнюю, а повезли зачем-то в Приаргунск. Ближний свет! чертыхался конвой. На вокзал прибыли загодя, и пришлось долго сидеть в машине, пока начальство оформляло проездные документы, арестанта приодели. Ещё по дороге один из охранников бросил ему на колени камуфляж: переодеться! И тому пришлось натянуть на джинсы, пахнущие дезинфекцией, пятнистые брюки, тот же вертухай нахлобучил на голову ещё и какую-то кепку: в таком виде этапируемый не должен был выделяться.

Когда вывели из машины, он и не выделялся: на скованные руки была накинута спецназовская куртка, сумку нес молодой конвоир. И вряд ли группа служивых на перроне привлекла тогда чьё-то внимание на станции Приаргунск. Да и то сказать, патрули с собакой там обычное дело. Заключённого так быстро погнали по ступенькам в вагон, что он споткнулся и припал на колено, но тычок в спину заставил быстро подняться. И по проходу его зачем-то подгонял высокий, упитанный капитан по фамилии Балмасов: «Пошёл… пошёл… стоять… к стене… к стене!». Подавал команды он так громко, что вышедшая на крик молоденькая проводница тут же пугливо спряталась.

Там, в вагоне, для заключённого было отведено купе как раз в средине, два соседних были зарезервированы за охраной. Конвоир с собакой, видно, за ненадобностью вернулся к оставленной в тени машине. Значит, будут этапировать одни и те же конвоиры, никакой смены охраны, что положено по правилам, не будет, так, собственно, было и в прошлые этапы.

В купе Балмасов тщательно задёрнул эмпээсовские занавески в коричневых разводах, и арестанту показалось, что его засунули в коробку, так было душно, тесно, тоскливо. Расстегнув браслеты, конвоир разрешил снять камуфляж, но тут же пристегнул правую руку к ножке столика. И теперь нельзя было ни опереться спиной, ни облокотиться. Сам Балмасов долго устраивался, несколько раз вскакивал со своего места, и тогда приходилось отшатываться от обширного конвойного тела. Когда капитан, наконец, успокоился, рядом с ним присел второй конвоир — молодой спецназовец.

И тогда капитан Балмасов, не обращая внимания на заключённого, сходу затеял какой-то мутный разговор и долго, в подробностях рассказывал, как однажды конвой затолкал этапируемого в рундук, а то мешал отдыхать, мол, набились все в одно купе, тесно же, а зэку что? Спит себе и спит, да и дырки в рундуке есть, так что дышать можно было… Рассказ получился длинным и затеян, судя по всему, был в назидание арестанту, и младший конвоир играл в этом разговоре подчинённую роль. А потому отвечал односложно, только снисходительно усмехался и сочувственно посматривал на прикованного человека. Тот никак не откликался на эти взгляды и старался смотреть поверх вертухайских голов.

За то время, пока ждали отправления поезда, в дверях купе попеременно заглядывали то свежеиспечённый подполковник Чугреев, то майор Фомин. И по отдельным репликам конвоиров стало понятно: пассажиров, купивших билеты в первый вагон, переместили без помех в другие. Вот с милицейским нарядом, сопровождающим состав, получилось не так мирно. Милицейских, само собой, не стали вводить в подробности, но ведь должны были понять, что доступ в вагон перекрыт неспроста. А они всё там своим ключиком ворочали, только дверь в тамбуре была ещё и железным костылём подперта. А зачем/почему — не ментовское дело! Так нет, стали зачем-то дубасить в дверь, пока Фомин матом не поставил ретивых мусоров на место. Милиционеры по части мата не остались в долгу, но больше не беспокоили.

Лишней была и проводница, но кто будет готовить охране чай, кто выдаст посуду, кто приберётся? Опять же, вопрос обеспечения сохранности железнодорожного имущества. Начальник поезда так прямо и попросил: вы уж аккуратнее, не вытирайте ботинки полотенцами. Чёрт с ней, проводницей, она и не допетрит, что за птицу везут в вагоне. Да и что особенного в таких перевозках? Заключённых ведь нередко этапируют пассажирскими поездами, где разнообразные людишки шастают мимо купе, а там и зэк, и охрана сидят друг на друге, изнывают. А тут смотри, как хорошо: постороннего народа нет, но и проводница пусть сидит там, у себя в отсеке, и без надобности по вагону не бегает, о том и предупредили девушку Веру. Но теперь можно и рассредоточиться, ехать-то долго, целых пятнадцать часов, надо и отдохнуть. Старшие офицеры выбрали купе подальше, а то нехорошо, когда за стенкой этот сидит, всё слышит, всё видит, ещё где-нибудь опишет…

Когда поезд выехал за пределы Приаргунска, из купе вышел занимающий всё тесное пространство Балмасов и стал, скрипя новыми берцами, прохаживаться по проходу. А молодой конвоир задвинул дверь и, подавшись вперед, тихо, будто выдавая военную тайну, стал объяснять заключённому: мол, конвойные будут меняться каждые два часа, и первые часы именно он, старший лейтенант Братчиков, будет охранять его. Арестанту показался забавным сам термин охранять, здесь было уместней другое обозначение — стеречь. Но стеречь от чего? Не дать выпрыгнуть в наглухо задраенное окно? Или совершить харакири шариковой ручкой?

У старлея Братчикова были прозрачные глаза, большой красивый рот, тонкий с горбинкой нос, всё портил только спецназовский ёжик, а то бы запросто сошёл за оксфордского студента. И подумалось: что ж тебя такого занесло в вертухаи? И, видно, трудишься не покладая рук, вот и костяшки на руках сбиты. Со стороны могло показаться, что арестант посматривает на охранника, как отец на сына-шалопая, и сокрушается: эх, катится парень по наклонной, а сделать уже ничего нельзя. Но того нисколько не заботила судьба чужого человека, просто парень невольно напоминал о старшем сыне, которого он ни предостеречь, ни уберечь от жизни не может вот уже много лет. Вот только не мог отделаться от мысли, что где-то видел этого конвоира раньше, в той, прошлой жизни…

Старлей Братчиков сначала предложил воды, потом пошёл дальше и стал задавать какие-то вопросы. Арестант, не вслушиваясь, рассеянно и коротко отвечал, давая понять, что к беседе не расположен. Он не понимал и не хотел понимать причины вертухайского внимания, ведь не из сочувствия же старается сей стражник. Но он бы здорово удивился, узнай немного больше о своем конвоире. А тот, казавшийся таким юным и неопытным, был весьма бывалым малым. Почти пятнадцать лет назад Слава Братчиков проходил срочную службу в Чечне, и там его, новобранца из глухого пензенского села, бросили в самое пекло. По юношескому безрассудству парню так понравилось стрелять, что эту радость ничто не могло перебить: ни вши, ни голод, ни брошенные прямо в грязь доски, на которых приходилось спать. У него была своя радость — калаш, и она всегда была с ним, и он только и делал, что нянькал свой автомат. И первое время, получив в руки оружие, всё клацал складным пластмассовым прикладом и, если не стрелял, то смазывал какие-то детали, а потом бесконечно полировал тряпочкой. А тряпочек у него было много, разрезал на квадраты длинный шарф, что прихватил как-то при зачистке одного богатого дома.

Там-то, на Кавказе, парень пережил некое потрясение, и то была не кровь, а особая военная грязь. Война столкнула не с кем-нибудь, а с самим Басаевым. Кортеж высокопоставленных чеченцев ехал тогда в Хасавюрт на подписание перемирия, и его останавливали для проверки на каждом блок-посту. На одном из них Братчикову и довелось проверять документы у супостата. Басаев с готовностью вручил свои бумаги, и бесстрастно ждал, когда документы изучат ещё человек пять.

Но ефрейтор Братчиков рассматривал не столько документы, сколько бледное лицо с чёрной ухоженной бородой, и зачем-то руки, будто хотел обнаружить шестой палец. И всё не мог понять, как относиться к этому человеку. Он ведь был простой парень, и резоны высокой политики с вывертами на сто восемьдесят градусов были ему совершенно не понятны. Это потом он жалел, что не выпустил по той машине и по бородачу автоматную очередь, а тогда удивило, что чеченец говорил по-русски совсем, как он, Слава, и на прощанье, приняв документы, сказал «спасибо».