Юлиан Семенов - Пароль не нужен Страница 20

— Даже литература не была так категорична в подобного рода утверждениях, — замечает Блюхер.

— Политика — не арена для литературных упражнений дилетантствующих критиков! Если мы стали чиновниками, так надо прямо и сказать тем, кого мы имеем смелость вести за собой. Если нам важна идея, тогда мы можем поступиться министерскими портфелями и личными автомобилями во имя свободы на всем земном шаре.

— Или вы демагог, — негромко говорит Блюхер, — или, в лучшем случае, дурак.

Председательствующий пытается навести порядок. Чуть улыбаясь, поднимается министр Шрейбер. Он в полемике силен, не то что Проскуряков.

— Великолепнейший образчик новоявленного барства, — говорит он, — дубина, которая в равной степени оглушающе сшибает с ног и правого и неправого, а самое главное — ищущего! Ищущий, да убоись дубины гражданина Блюхера! Не смей высказать свое суждение о тех, кто надругался над твоей родиной-матерью! Не моги думать! Повторяй догмы — это прекрасное свидетельство истинного патриотизма. Свобода гласности настала, во всем прогресс, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем! Я всегда был противником Проскурякова! Сегодня, после его страстного выступления, я стал его человеческим союзником, я понял его. Повторяю: мне противна идея переговоров с желтыми сволочами, которые принесли нашей родине столько горя и слез.

Блюхер начинает демонстративно-громко аплодировать.

— Браво, — говорит он. — Браво, Проскуряков! Гражданин Шрейбер понял всю трепетность твоих порывов!

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II

Лязгая стальными лепешками буферов, останавливается поезд. Он нескончаемо длинный, составлен из маленьких теплушек. Вдоль всего поезда стоят люди. Это рабочие и их жены. А состав пришел из голодающего Поволжья. Открываются двери теплушек. Оттуда смотрят громадные детские глаза. Серые, маленькие дети, с непомерно большими головами, без плеч, с длинными и тонкими ручонками, стоят в провалах открытых дверей и поддерживают друг друга, чтобы не упасть.

Чей-то бабий протяжный крик мгновенно, как пулеметом, прошивает тишину.

И тихо-тихо вдруг становится. Только слышно, как надрывается воронье в стеклянном рассветном небе. Молча стоят читинские рабочие возле теплушек, принимают на руки детей, прижимают их к себе — длинных и легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.

По теплушке идет жена Блюхера. Руки у нее ледяные, прижаты к груди, подбородок дрожит. Она вглядывается в пепельные лица детей. Идет она медленно, ступает осторожно, помнит наказ мужа: «Ты возьми самую несчастную, немытую, больную, которую могут другие не взять. Ты ту возьми, Зоенькой назовем».

В углу, прижавшись к шершавым доскам, стоит маленькая девочка; лицо ее в струпьях, ручонки черны от грязи, ногти обкусаны. Девочка смотрит затравленно, как звереныш.

Жена Блюхера подходит к ней, берет ее на руки, гладит по лицу, прижимает к себе и что-то шепчет девочке на ухо. Сначала та отстраняется, лицо ее делается совсем крохотным, как моченое яблоко, а после она обхватывает женщину своими тоненькими ручонками и страшно, по-бабьи, кричит:

— Мама! Мамынька моя! Мамынька!

КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ ПРАВИТЕЛЬСТВА ДВР

— По-видимому, — продолжает Блюхер, — самая страшная форма демагогии — это «искренняя» демагогия.

— Не говорите терминами заклинателя змей! — кричит Шрейбер. — Извольте называть вещи своими именами!

— Именно это я собираюсь делать. По-видимому, не все выступавшие отдают себе отчет в том, что альтернатива переговорам только одна: война. Я не говорю о том, что война в нынешних условиях была бы крайне тяжелой для нас. Я приведу несколько примеров о положении в армии, чтобы здесь было чуть меньше урапатриотического трезвона. Патриотизм всепобеждающ, лишь когда он вооружен. А у нас, во всех наших забайкальских дивизиях, имеется всего двадцать семь лошадей! Вам понятно, что это такое? Крестьянин доведен до полного нищенства, лошадей нет, орудия, таким образом, беспомощны! А саблей сейчас не много навоюешь, пушка нужна! Это раз. Восемьдесят процентов бойцов нашей армии подлежат демобилизации по возрасту! Два. Кадровых офицеров, которые преданны родине и не продадут нас интервентам, я не могу пригласить в ряды армии, потому что в Госбанке для нужд армии нет денег. Три. В кавалерии нет шашек! В пехотных ротах половина винтовок русских, тридцать процентов — японских, десять процентов — американских, и патронов к ним нет. И вы хотите заставить меня повести армию на фронт? Это же будет продуманное, бессердечное убийство тысяч и тысяч людей, понимаете вы это или нет? До тех пор пока я не получу денег, до тех пор пока я не организую то, что мне надлежит организовать в частях, я пойду на любые, самые унизительные переговоры. Вы трещите фразами о любви к родине, а расплачиваться за эти фразы будут рабочие и мужики в шинелях. Отказываться сейчас от переговоров — это не просто безумие. Либо это преступление, либо глупость.

Блюхер говорит, а в открытые окна несется протяжный рев паровозных гудков: вокзал встречает голодных детей Поволжья.

ВЛАДИВОСТОК. ПРИМОРСКИЙ ПАРК

Исаев и Сашенька медленно шли по пустынной аллее. Где-то за буйными соцветиями кустарников слышались веселые голоса, визг, смех и плеск воды: там, внизу, пляж на берегу залива.

— Когда я слышу эту радость, — сказал Исаев, — мне сразу вспоминается петроградский приятель Генрих Ганин, эстрадный чтец. У него была новелла. Она называлась «Лось в черте города». Предвоенный Петроград, на первых страницах газет — сообщения о стачках на заводах, решение правительства о призыве в армию, сообщения о росте цен на продукты, но люди, все как один, читают четвертую полосу — там маленькая заметка: «Вчера на Васильевском острове из леска вышел лось. Не обращая внимания на жителей, лось спокойно перешел дорогу и углубился в чащу». Проходит месяц, на первых полосах появляются сообщения — «Тысячи убитых в пограничных районах, надвигается всеобщая война». Но люди все-таки читают четвертую полосу, а не первую, потому что там заметка: «Лось в черте города. Вчера лось шел по Невскому. Он разбил рогами две витрины и лег спать на Литейном». И Ганин тогда говорил мне: «Если на четвертой полосе газеты появится очередное сообщение — «Лось в черте города», где будет сказано о том, что десять лосей танцуют на Аничковом мосту, — это будет означать конец мира, но люди будут читать именно эту заметку — «Лось в черте города»…

Сашенька улыбнулась:

— Максим Максимыч, вы необыкновенно странный человек. Словно девица.

— Это как?

— Очень просто. У вас настроения меняются.

— Да?

— Конечно. То смеялись все утро, а теперь грустите.

— Это я грущу оттого, что вы меня обижаете.

— Я просто боялась пугать Гаврилина. Сегодня я готова идти к чумным.

— Папа уже уехал?

— Ночью.

— Почему вы зовете его по фамилии?

— Люблю его очень…

— Одна здесь теперь?

— Одна.

— У вас родинка на щеке смешная. Нет?

— Это не родинка.

— А что?

— Родимое пятно.

— Оно у вас формой на Англию похоже…

— Не дразнитесь. Когда пойдем к чумным?

— Не надо ходить к чумным.

— Боитесь?

— Еще как!

— Одна пойду.

— Водку пить сможете?

— После?

— И после, но главное — перед.

— А у вас виски седые.

— Это я подкрашиваю. Чтобы казаться элегантным, как английский капитан.

— Вот и неправда. Я знаю, как подкрашиваются.

— Разве так не похоже?

Сашенька остановилась и внимательно оглядела виски Исаева.

— Обманщик.

— Обманщик, — сразу же согласился он и повторил. — Обманщик.

— Максим Максимыч?

— Ау?

— Вы зачем живете в Гнилом Углу?

— Мне там нравится.

— Зачем же вы ко мне звоните, если у вас, говорят, есть японка — красивая гейша, и глаза у нее, как вишни.

— Кто это говорит?

— Секрет.

— Приходите в гости, я вам ее покажу.

Сашенька вспыхнула, отвернулась:

— Показывают вещи, Максим Максимыч.

— Тоже верно. Где будем обедать?

— Я — дома.

— Вы же обещали побыть весь день со мной.

— Вам этого очень хочется?

— Не то чтобы очень, но во всяком случае…

— Лучше вы уходите, Максим Максимыч, а то я вам тоже стану дерзости говорить, а вы старый…

— Отомстила! — улыбнулся Исаев и весело, с издевочкой посмотрел на Сашеньку. Глаза у него все в сеточке мелких морщинок. Такие морщинки у глубоких стариков бывают, а Исаев-то молодой, двадцать два ему всего, двадцать два.

ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА

Гиацинтов вызвал к себе полковника Суходольского и Пимезова, походил по кабинету, потом надолго задержался у окна — в задумчивости и грусти. Вздохнув, сказал своим помощникам:

— По моим сугубо приблизительным подсчетам, в городе осталось еще человек девятьсот из активного большевистского подполья. Это именно та масса, которая хоть и не занимает посты в партийной олигархической системе, но тем не менее определяет успех или провал революций и баррикад. Мы не можем чувствовать себя победителями до тех пор, пока эти люди не выявлены и не ликвидированы. Для этого мы осуществим первый этап акции «Золотая рыбка». Прошу вас подготовить мне проектик скорбной заметки.