Эдуард Тополь - Лобное место. Роман с будущим Страница 26

Телефонный звонок прервал его, он поговорил с кем-то по-английски, дал отбой и спросил меня:

— О чем мы? Ах, да! Единственный, кто сегодня сражается за всю нашу цивилизацию, это Израиль. Но варваров полмиллиарда, а израильтян всего восемь миллионов. Сколько они продержатся? Ты, наверное, знаешь — иногда, раз в год или два, я пишу в российские газеты. Так вот, на днях я отправил статью «Донесение американского резидента после гибели малайзийского лайнера». В этой статье я сообщил российскому президенту совершенно секретную информацию — Барак Обама устал работать американским президентом. Он равно удалился от всех государственных дел и своей страны, и зарубежных и хочет лишь одного — отдыхать как президент и жить как Абрамович. Но мир не выживет без лидера, который всех объединит для борьбы за спасение цивилизации! Барак Хусейнович на такого лидера не тянет по определению. Кто же остается? Ангела Меркель? Да, она умная, толковая, сильная. Но после двух мировых войн с Германией немка не может стать лидером человечества. И я предложил Путину взять на себя эту миссию. Конечно, момент не самый подходящий — «Крымнаш», донецкие ополченцы, санкции… Но все еще можно изменить! Яценюк в первые дни своего премьерства сказал, что для спасения украинской экономики им нужно тридцать пять миллиардов долларов США. Но Запад им таких денег не дал и даст. И я посоветовал В.В. дать украинцам в рассрочку заем в обмен на концессию Крыма лет на сто и обязательство не вступать в НАТО. Таким образом, де юре Крым остался бы в Украине, а дэ факто в России, и украинцы еще сказали бы «дякую», спасибо за братскую помощь. Это замирило бы всех, Запад вздохнул бы с облегчением и запел, наконец, «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть» под Халифатом! Но что ты думаешь? Меня назвали лже-романтиком! Мне написали, что я ищу легких путей. А России, выходит, обязательно вляпаться туда, откуда выхода нет… — Мастер вздохнул. — Н-да… И вообще, кто сегодня ждет от писателя massage, послание? Это раньше люди ждали: а что скажет Тургенев? Герцен? Толстой? Нет, я себя с ними не равняю, но с другой стороны, когда видишь, что народ читает в московском метро, думаешь: да им и не нужны послания. Ни от Б.Г., ни от Макаревича, ни даже от нового Толстого, если б он вдруг родился. Ты будешь чай или цикорий?

— Можно я сам заварю?

— Валяй… Я высказался…

— Вам цикорий?

— Конечно.

Поражаясь, насколько схожи оказались наши с ним идеи по Крыму, я заварил себе чай, а ему цикорий и принес к камину. Каминная кирпичная стена уже дышала теплом, в трубе гудело пламя, и в доме стало уютно, запахло костром. Хотя за окном продолжало лить просто стеной…

Мастер отпил свой цикорий и продолжил исповедь, но уже на другую тему:

— Раньше, когда люди передвигались в дилижансах и каретах, публика любила неспешную литературу и вникала в сюжет. Сюжеты двигали роман. А теперь мы летаем на самолетах, мчится в скоростных поездах и автомобилях. Нам некогда вникать в сюжет, эй, писатель, фабулу подавай! Теперь фабула движет и романы, и фильмы. Вся «Анна Каренина» за полтора часа, весь «Идиот» — за три. А скоро и этого не будет, а будут эсэмэс-романы. Вот ты из нового поколения, ты о чем пишешь?

— Ну… — смешался я. — О жизни…

Он усмехнулся:

— Ага! Я тоже сначала писал о жизни… геологов, ученых, моряков дальнего плавания. И все это была мура, три первых фильма — полный провал. Ты помнишь сухое лето семьдесят второго года? Нет, откуда тебе это помнить? Тебе тогда сколько было — четыре? А я помню, как вокруг Москвы горели леса и шатурские болота. И в это же время копотью неудач дымилась моя биография. Два с половиной провала — один на «Мосфильме» с фильмом про геологов, второй в Одессе с фильмом про моряков и полупровал в Свердловске с «Открытием» — истощили даже мою жестоковыйную душу. В моих записных книжках той поры через каждые две-три страницы попадаются такие записи: «Отдать до 1-го: Мережко — 8 рублей. Гребневу — 10 рублей. Маневичу — 26 рублей. Трунину — 6 рублей…» Ну, и так далее. Отдавать было нечем, а обращаться за новыми долгами не к кому. К тому же все приличные люди, у которых можно было стрельнуть трояк или напроситься на ночлег с завтраком, сбежали от московской жары — кто на дачи, кто в дома творчества, а кто в Сочи и Коктебель. Москва была пуста, и я не знал, что мне делать. Снова, как после ВГИКа, через ночь ночевать то на Казанском вокзале, то на Белорусском, чтоб не попадаться на глаза одним и тем же милиционерам? Но — зачем? Ведь уже для всех киностудий страны я — неудачник и бездарь… И тут я встретил Феликса Миронера, замечательного сценариста, фронтовика, автора фильмов «Весна на Заречной улице», «Городской романс», «Увольнение на берег» и многих других. Феликс сказал:

— А зачем ты пишешь производственные сценарии — какие-то геологи, нефтяники, моряки! Писать нужно о любви. Вот если бы у тебя был сценарий о любви, я бы послал его на «Ленфильм» Фриже Гукасян.

У меня перехватило дух. Фрижетта Гукасян, главный редактор легендарного Первого творческого объединения «Ленфильма», которым руководил Иосиф Хейфиц, уже и сама была в то время легендой, эдакой Жанной Д’Арк кинематографа. Это у нее работали Алексей Герман, Илья Авербах, Виктор Трегубович, Игорь Масленников, Виталий Мельников, Владимир Венгеров. А из сценаристов — Анатолий Гребнев, Юрий Клепиков, Юрий Нагибин, Феликс Миронер, Валерий Фрид и Юлий Дунский — то есть вся высшая лига нашего сценарного цеха. Попасть в Первое объединение «Ленфильма» было в то время то же самое, что в олимпийскую сборную.

— Ну как? — сказала Мила, жена Миронера. — Можешь написать сценарий о любви?

— Ребята, — ответил я им в небрежной манере тех лет. — Лучше одолжите мне десять рублей.

— Мы дадим тебе сорок, — вдруг сказала Мила. — Если ты дашь слово, что сядешь и напишешь сценарий о любви.

Я глянул на Феликса:

— И ты действительно пошлешь его на «Ленфильм»?

— Даже не читая! — ответил он твердо, и я понял, что это не треп и не случайное, а продуманное предложение. И протянул руку за деньгами:

— Давайте!

Феликс достал кошелек и извлек из него всё, что там было, — четыре новенькие красные десяточки. И протянул их мне! Судя по взгляду, которым проводила эти деньги Мила, то были деньги далеко не лишние в их бюджете. Но это был их семейный поступок, они видели мое состояние и — дали мне последний шанс. Сорок рублей! Я не сомневался, что это последние деньги, на которые я либо вырвусь из трясины своих неудач, либо… Впрочем, у меня не было времени на второе «либо». Я ринулся искать себе комнату или угол, где я мог бы поставить пишмашинку и сесть за работу. И — комната нашлась буквально через два дня! Причем какая! Огромная светлая комната на четвертом этаже в громадном каменном доме, что на углу Васильевской и Горького. И — с окном на улицу Горького! И — всего за пятнадцать рублей в месяц! Правда, в ней не было никакой мебели, кроме испорченного холодильника «Газоаппарат». А в соседней, через длинный коридор, комнате обитала хозяйка квартиры — усатая, гренадерского роста тетка, бывший инспектор Гороно и вдова какого-то специалиста по авиадвигателям, от которого на стенах квартиры остались его фотографии с Чкаловым, Микояном и еще с кем-то в летном шлеме. Всю остальную мебель из «моей» комнаты хозяйка не то продала, не то вывезла на дачу. Но я не унывал. Я сложил свою одежду в «Газоаппарат», и на соседнем Тишинском рынке за три рубля купил у каких-то алкашей стул и диван с пружинами, выпирающими из него, как крокодильи зубы. Лежать на этом диване можно было, только изгибаясь меж этих пружин в форме скрипичного ключа. Но какое это имело значение?! У меня были своя комната, свой диван и свой стул, на который я поставил пишмашинку! И у меня оставалось 22 рубля — месяц жизни, по восемьдесят копеек на день! А самое главное — у меня была идея для сценария о любви! Да еще какой любви! Сумасшедшей, чистой, романтической — история замужества моей сестры Беллы. Поскольку теперь фильм «Любовь с первого взгляда» ты можешь скачать из Интернета (запрещенный при советской власти, он три года назад был на Московском кинофестивале в программе «Авангард советского кино»), я не стану рассказывать сюжет, а скажу только, что всё (ну, или почти всё), что там показано, — документальная правда. И вообще, с годами я начинаю понимать, что совсем не обязательно гоняться за какими-то головоломными сюжетами и экзотическим антуражем. Самое интересное и яркое можно найти буквально в двух метрах от себя, а то и ближе… Но в то время я не знал таких элементарных вещей, и короткая фраза Миронера «писать нужно о любви» была для меня как божественное откровение. Я пришел в кино из газеты и, весь пропитанный газетным багажом, упрямо держался за юбку госпожи Журналистики — писал свои сценарии, как большой и разыгрываемый актерами очерк. И вдруг Феликс одной фразой освободил меня от этой зависимости, и я ринулся в сюжет о любви так свободно, как начинает дышать астматик, выйдя из самолета где-нибудь в Аризоне или в Салехарде. Между тем вся Москва валялась в солнечном обмороке, как волжские раки, брошенные в крутой кипяток. Горели леса вокруг города. Плавился от жары асфальт мостовых. Каменные дома на улице Горького накалялись за день, как мартеновские печи, — к ним нельзя было даже притронуться, а не то что жить в них. Ветра не было, и кирпично-асфальтовое пекло было пропитано тяжелым настоем бензиновых паров, гари и городской пыли. Москвичи передвигались по городу, как сомнамбулы, больницы были полны задыхающимися астматиками, гипертониками, сердечниками. Днем моя хозяйка лежала в своей комнате, плотно завесив окна, включив вентилятор и держа на голове мокрое полотенце. А по вечерам, когда жара чуть спадала, к ней приходила маленькая и худенькая, как одуванчик, экс-балерина Большого театра, и всю ночь, часов до пяти утра, они занимались любовью с таким темпераментом, стонами и криками, каких я никогда не слышал ни до, ни после этого. По утрам в ванной я натыкался на их скомканные и слипшиеся простыни… Но мне было плевать даже на это! Я отгораживался от их шумной любви коридором и своей комнатой — я перенес свою пишмашинку на кухню. Здесь — по ночам — был мой кабинет, потому что днем я спал. Да, я нашел способ спастись от одуряющей дневной жары — я просто сменил своему организму биологические часы и заставил себя спать в самое жаркое время — с десяти утра до семи вечера. В семь вечера я варил пачку пельменей (28 копеек), на первое съедал юшку от них с куском хлеба или с городской булкой (7 копеек), на второе — пельмени, а потом заваривал себе на ночь кофейник с кофе (эдак копеек на двадцать) и, положив возле машинки пачку «ТУ-134» (еще 20 копеек), отправлялся в работу, как в морское плавание. Примерно в одиннадцать Москва затихала, накрытая душной теменью, гасли огни в соседних окнах, и моя пишмашинка стучала все быстрее, как рыбацкий баркас двухтактным моторчиком. Во влажной ночной мгле я уплывал на этом баркасе по московским крышам назад, в свою юность, в Баку, к его пронзительно светлым и шумным, как восточный рынок, улицам. Там четырнадцатилетний соседский Мурат без памяти влюбился в мою семнадцатилетнюю сестру — студентку музучилища — и стал ее тенью, и не давал ей возможности даже шагу ступить без его сопровождения и надзора… Иногда — словно с далекого берега крики чаек — долетали до меня из-за стены обмирающие стоны моих старушек-лесбиянок, но я упрямо плыл дальше, игнорируя их, спеша в свой собственный, почти гриновский сюжет. Кусок хлеба, чашка кофе и сигареты держали меня до утра. Сценарий «Любовь с первого взгляда» был придуман за трое суток и написан за четырнадцать ночей (13 рублей 60 копеек). Еще две ночи ушло на то, чтобы перепечатать его начисто, под копирку, в четырех экземплярах. На двадцатый день Миронер дал мне адрес «Ленфильма» и короткую сопроводительную записку для Фрижетты Гукасян, я положил ее в конверт вместе со сценарием, пошел на Центральный телеграф и отправил свою «Любовь…» в Питер, это стоило еще рубль. У меня оставалось десять дней проживания в «моей» комнате и четыре рубля на всю последующую жизнь. И в это время хозяйка, не выдержав жары и темперамента своей любовницы-балеринки, уехала за город, на дачу. Я остался один в пустой квартире. Делать мне было нечего, судьба моя укатила в Питер в грубом желтом конверте. Вечером, около семи, когда я привык садиться за работу, я за неимением работы выполз из жаркой духовки нашего дома на улицу, как улитка из раскаленной на огне раковины. И привычно зашагал вниз по Горького, на Центральный телеграф — последние семь лет это был мой единственный почтовый адрес: «Москва, К-9, до востребования». Здесь, в окошке с табличкой «С — Я», я получал всю свою корреспонденцию. Она стояла у метро «Маяковская» — маленького росточка, ну — метр пятьдесят, с глазами печальной фиалки. Вокруг бурлила толпа меломанов, истекали последние минуты перед началом какого-то концерта в соседнем Зале имени Чайковского — не то Гилельса, не то Рихтера, не помню, но что-то совершенно незаурядное. Впрочем, меня это абсолютно не касалось, у меня не было денег на концерты. Но десятки людей в отчаянии взывали к спешащим мимо счастливчикам: «У вас нет лишнего билетика? У вас нет?..» А она стояла, никого и ни о чем не спрашивая, потому что и так было ясно — лишних билетов на такие концерты не бывает! И такое горе было в ее голубых глазках, что я подошел к цветочному киоску, купил за рубль букетик фиалок и вернулся к ней: