Анатолий Ромов - Приз Страница 29

Вот эти условные слова, которые понятны только им.

— Привет великим…

— Привет — о! — таким же великим…

Они отошли в сторону и сели на скамейку, с которой была видна часть трибун и тренировочный круг. Откинулись на спинку, подставили лица солнцу, зажмурились, застыли. Кронго всегда, было легко с Жильбером. Жильбер никогда не пытался что-то узнать у него, всегда выслушивал его молча, без лишних вопросов. Именно таким Жильбер был нужен Кронго. Но и Жильберу нужен был он, Морис, Маврик, Кро, таким, каким он был. И Кронго хорошо это знал, он знал, что скрывается за этим. Кронго был нужен Жильберу из-за его безнадежной любви к матери. Кажется, Жильбер много раз пытался избавиться от этой любви — и не мог. Любовь была именно безнадежной, Кронго это понимал. Жильбер все знал о матери и Омегву, все — от начала до конца.

— Дашь «наколку», Кро? Или «фонарик»?

Шутки. Обычные шутки.

— Перестань, Жильбер…

— Ну, в крайнем случае — свесь ногу…

— Что тебе даст моя нога? Я не лезу в их кухню.

— Ну, ну… О’кей.

— Ты что — стал поигрывать всерьез?

Все это — блаженно жмурясь на солнце, не открывая глаз. Как легко с Жильбером. Как ощущает он сейчас переполненность счастьем — и мукой.

— Да ну — всерьез. Когда я играл всерьез…

Как его переполняет ощущение любви.

— Когда играешь всерьез — все пропадает.

— Верно… Ты знаешь, Жиль…

— Да?

Солнце. Ксата. Он думает сейчас только о ней — и может надеяться, что она думает сейчас только о нем.

— Кажется, я влип.

— Не понял. Ты о чем?

— Жильбер, я влип. Безнадежно.

Да, после того, как он сказал это, ему сразу стало легче. И Жильбер, несмотря на насмешку, скрытую в его словах, понимает то, что сейчас с ним происходит.

— О-о… Это интересно.

— Нет, Жильбер… Нет. Пойми — кажется, я вмазался. Влип всерьез. Понимаешь?

Жильбер молчит. Как легко сейчас говорить об этом Жильберу — и чувствовать, что он все понимает.

— Насчет  в м а з а т ь с я  в с е р ь е з — это я понимаю, кажется, лучше, чем кто-либо.

Жильберу сейчас горько, и Кронго понимает его горечь и знает причину. Но он переполнен только своим счастьем. Сейчас ему кажется, что Жильбер, понимая его переполненность, забывает о своей горечи. А может быть, наоборот — в этой горечи есть своя радость, и Жильбер чувствует это.

— Кто она? С в о я?

С в о я. Он понимает прекрасно, что это значит.

— Неважно.

— У-уу… Парижанка?

Тишина. Солнце. Что бы он ни сказал сейчас Жильберу — тот все поймет.

— Значит — действительно вмазался всерьез? Она — «культуриш европеиш»?

Все ясно, что хочет сказать этим Жильбер. Белая ли она.

— Нет.

— Так-так-так-так-так. Неужели «наша»?

Он очень хорошо понимает, что значит это «наша». Наша — значит черная.

— Жильбер…

— Прости. И что — хороша?

Тишина. Солнце. Если бы только Жильбер знал, как она хороша. Если бы только он увидел ее.

— Ну, конечно, если ты вмазался, то это какая-то сумасшедшая красавица.

Солнце. Ксата. Переполненность счастьем — и мукой.

— Вот именно — сумасшедшая красавица.

— Дело не в том, что она красавица. Не в том… У нее оттопыренное ухо…

— Ну что же… Сколько ей лет?

Он ничего не отвечает. Сколько нежности сейчас в нем. «Тебе нужна такая обезьянка? Которая ничего не умеет, только — танцевать?»

— Наша, красавица, и, наверное, она прекрасна… Хорошо, хорошо. Не буду ничего спрашивать. Сказал — и довольно. Посидим молча.

— Посидим.

— Просто — я тебя поздравляю.

— Спасибо.

И снова они сидели молча, сидели, не открывая глаз, закинув руки на спинку скамейки, жмурясь на солнце. Да, они теперь все понимали друг о друге, им было легко…

Потом, когда они прощались, Кронго понял, из-за чего зашел Жильбер. Сейчас, перед Призом, он мог интересоваться только одним — есть ли еще какие-нибудь фавориты, кроме Корвета.

— Я не прошу тебя выдавать тайну, слышишь, Кро… Ты просто скажи — отец поедет?

Смеющиеся, прищуренные глаза Жильбера. Но даже ему нельзя сейчас ничего говорить — даже Жильберу, которому он верит, как себе, который, он знает, никогда ничего не выдаст. И — все-таки…

— Отец всегда едет. Пойми это, Жильбер.

Жильбер смеется.

— Ты же знаешь, Кро, я всегда, в любом случае, ставлю на вас. На фаворита — и на вас. Ради интереса.

— Ну — если ради интереса… Ставь и сейчас.

В день розыгрыша Приза они были в конюшне уже в шесть утра и сразу же прошли к деннику Гугенотки. Диомель стоял у денника и следил, как двое младших конюхов чистят пол. Вместо приветствия молча поднял большой и указательный пальцы, сведенные в кольцо. Это значило — все в порядке, ночь прошла хорошо, лошадь в хорошем настроении. Они вошли в денник — и Гугенотка повернулась, зашевелила губами: ждала обычной морковки.

— Выведи ее пройтись, — отец достал приготовленную, заранее очищенную, морковь.

Гугенотка легко взяла ее, прихватила зубами, осторожно хрустнула.

— Сделаем, шеф. — Диомель надел на кобылу легкий оброток без удила, цокнул, — и лошадь, все понимая, задергала шеей, стала баловаться, уворачиваясь от обротка, присела на задние ноги.

Потом вдруг, увидев, как Диомель улыбнулся, и словно поняв, что капризничать дальше нельзя, повернулась и вышла в проход. Они с отцом вслед за ней прошли во двор, сели на скамейку, наблюдая, как Диомель стал медленно водить Гугенотку по кругу. Сразу было видно, что кобыла сейчас в идеальном порядке, — по сухости и легкости шага, по рабочим мышцам, особенно мышцам крупа и задних ног, сейчас легко и расслабленно перекатывающимся под черной блестящей кожей.

— Как будто ничего, — сказал отец.

— Ничего, па. Да… сколько еще кобыл в заезде?

— Если Генерал ничего не выкинет — одна. Патрицианка.

— Вспомнил. Она заявлена по шестой дорожке. Поедет Клейн.

У них традиционно была третья дорожка, у Генерала — вторая.

— Да. Вот что, фис. Я, конечно, не думаю, чтобы Генерал чего-то опасался или заподозрил. На Корвете ему нечего бояться, сам понимаешь. Но все-таки — вдруг они захотят меня придержать.

— Все может быть, па. На всякий случай.

— Ты знаешь, кто обычно придерживает у Генерала.

— Знаю. Клейн и Руан.

— Все верно. Клейн обычно занимает бровку.

— Обычно. А Руан идет сбоку и садится на колесо. Так — это хорошо.

— Все это меня устраивает — если так и будет.

Диомель отпустил оброток, Гугенотка прошла несколько шагов и остановилась.

— Понял. Руан едет на Идеале?

— Ну да. По первой дорожке. Понимаешь — вдруг они решат поменяться? Так, знаешь — из прихоти?

— Может быть.

— Ведь они думают, что закроют меня играючи. Как стоячего. И вообще — меня в этом заезде никто за человека не считает.

— Да. Этого битюга тебе будет трудней сделать, чем Патрицианку.

— Поведу, поскребу ее немножко, шеф! — крикнул Диомель.

— Давай, давай.

— И вообще — кобыл она обходит легче. А мимо Идеала ты скользнешь играючи.

— В том-то и дело. Понимаешь — боюсь: вдруг в заезде следить, как они там перестраиваются, мне будет некогда.

— Все понял, па.

— Ведь вы с Диомелем обычно следите за заездами здесь?

— Ну да, у конюшен. На третьей четверти.

— А вы встаньте чуть ближе.

— У перехода? А… Генерал? Вдруг он догадается?

— Не догадается. Ему будет не до этого. Да и потом — он в заезде никогда по сторонам не смотрит.

— Хорошо, па.

— Так вот — ты сразу увидишь, как они идут. Если как обычно и Клейн с Патрицианкой ближе к бровке, — значит, все хорошо, подними руку и покажи большой палец. А если заметишь, что они перестроились и бровку держит Руан, — стой смирно, я все пойму.

Кронго ощутил холодок — все, главный заезд уже скоро, через полтора часа после начала, в два.

— Хорошо, па.

За полчаса до заезда на Приз лошади, прошедшие уже разминочные круги, были готовы. Отсюда, от конюшен, хорошо было видно, как некоторые идут, увлекая качалки с наездниками, от рабочих дворов к месту, где весь заезд выстраивается перед паддком, чтобы выехать на торжественный парад. Первыми потянулись американцы — оба в одинаковых сине-белых полосатых куртках и красных шлемах. Американцы ехали прямо через поле, о чем-то переговариваясь с качалок. Их лошади — бравший уже третье место игренево-рыжий Леон и мало кому известный гнедой четырехлеток Бетти класса «один пятьдесят пять» — были в прекрасном порядке. Но, хотя об американцах много говорили, можно было предсказать — в таком заезде их затрут уже со старта. Лошади здесь были равные, Корвет же — а может быть, и Гугенотка — просто выше классом. К тому же места у Леона и Бетти по жеребьевке были неудачные — девятое и тринадцатое. Надо было знать ипподром — фору в несколько дорожек здесь не простят и в обычном заезде. За американцами медленно двигался Руан в шахматном камзоле — на тяжелом с виду вишнево-гнедом Идеале. Чуть дальше подтягивался Клейн на Патрицианке — он был во всем красном.