Брайан Моррисон - Расплата Страница 3

— Ну конечно. И еще раз спасибо тебе за эти четыре чудесных дня.

Был без нескольких минут час дня. Билл отодвинул в сторону стопку журналов и рекламных проспектов, поднялся из-за стола, взял с дивана пиджак и, хмурясь, пошел к двери. Почти каждое утро он просматривал массу дневной почты и благодаря этому всегда знал, за сколько была продана любая интересовавшая его картина, поменявшая владельца в любой точке земного шара, знал и имя покупателя. Но сегодня он был рассеян и с трудом заставлял себя сосредоточиться. В памяти непрерывной чередой проносились воспоминания о последних четырех днях, да еще и телефон все время трезвонил.

Билл вышел в вестибюль, захлопнул за собой дверь квартиры, на ходу взглянул на часы и вдруг остановился.

— Черт побери! — пробормотал он. Повернулся и стремительно возвратился в квартиру, с силой хлопнув дверью. Не присаживаясь, нажал на кнопки телефонного автоответчика и еще раз сосредоточенно прослушал запись.

Исполненный острой тоски голос выделялся в хоре веселых друзей, приглашавших его в гости, агентов по продаже и покупателей. В первый раз он прозвучал в пятницу вечером, когда Билл отправился путешествовать с Эми. В последующие два дня этот голос записывался на ленту через каждые несколько часов, днем и ночью. В течение выходных дней в нем явственно нарастало отчаяние, усилилась тревога, которую Билл почувствовал в прошлую пятницу уже перед самым закрытием галереи. Он тогда даже потянулся было к телефонной трубке, но потом, ужаснувшись, что опаздывает на целый час к Эми, выбежал из дома, удовольствовавшись твердым намерением позвонить из Кейпа. В субботу вечером он попытался это сделать, но безуспешно. Ему было хорошо и радостно с Эми, а все остальное казалось несущественным.

Билл бросил пиджак, взял телефонную трубку и набрал парижский номер. Целых две минуты слушал длинные гудки, положил трубку на рычаг, постоял несколько секунд, держа руку на аппарате. Его лицо омрачилось. Он в последний раз взглянул на часы, повернулся, схватил пиджак и вышел из квартиры.

— Прекрасное утро, мистер Дюваль. Вызвать вам такси?

Билл рассеянно улыбнулся консьержу, машинально ткнул пальцем в безоблачное небо.

— Спасибо, Майк. Я пойду пешком.

Он прошел несколько кварталов на юго-запад, в направлении Лексингтон-авеню. В уличном водовороте мелькали элегантные дамы, жительницы модных богатых кварталов, носились голоногие туристы, ориентировавшиеся по картам в этом районе художественных коллекций. Даже высохшие старые вдовы, прогуливавшие крохотных, не больше пяти дюймов, собачек, казалось, радовались жизни.

Обычно он добирался до своей галереи за час. Шел медленно, беззаботно, заходил в другие галереи поболтать, выведать кое-какие сведения, из которых впоследствии можно было бы извлечь выгоду. Сегодня же, открыв стеклянную дверь и нырнув разгоряченным телом в прохладу кондиционированного воздуха, он с удивлением обнаружил, что дорога от дома до галереи не заняла и четверти часа.

Стройная женщина лет шестидесяти сидела в глубине комнаты за столом из стекла и стали и говорила по телефону. Увидев его в дверях, она многозначительно посмотрела на свои часики.

— Привет, Соланж, — пожав плечами, пробормотал он и направился к ней. — Что новенького?

Не прекращая телефонного разговора, Соланж перебросила через стол блокнот. Он поймал его на краю стола и начал просматривать записи. Она положила трубку и заметила, что шеф нахмурился.

— В понедельник он звонил не менее шести раз, у меня создалось впечатление, что он был в ужасном состоянии, — проговорила Соланж, поймав его взгляд. — Я сказала ему, что вы не оставили мне номер телефона. Мне казалось, что вы были в гостях. Я…

Билл жестом остановил ее.

— Все в порядке. Я хотел позвонить вам. — Он улыбнулся. Улыбка вышла какой-то странной, кривой. — Я был очень занят.

Она внимательно посмотрела на него сквозь очки в серебряной оправе.

— Счастливчик. Я попытаюсь?..

Телефонный звонок оборвал ее на середине фразы. Она подняла трубку, а Билл снова углубился в чтение записей. Услышав, что она перешла на французский язык, он поднял глаза. Соланж нажала на клавишу приглушения звука.

— Это женщина.

Он вскинул брови.

— Кто?

— Вы же слышали, я спросила у нее имя. Она не ответила. Настроена враждебно. — Соланж подняла голову. — Вы никого не обидели?

— Нет, черт побери, — рассмеялся он. — По крайней мере за последние пятнадцать лет. — Он протянул руку и взял трубку. — Алло, oui?[1]

Соланж смотрела на него с гордой, довольной улыбкой, которая озаряла ее лицо всякий раз, когда она слышала, как чисто, почти без акцента он говорит по-французски. Вдруг она заметила тревогу на его лице и тоже нахмурилась.

— Кельтум? Как поживаете? — Он крепче прижал трубку к уху. — Плохо вас слышу. У вас все в порядке? Чем я могу…

Голос на другом конце провода прервал его.

— Не обо мне речь, а об Ахмеде.

— Что?

— Он умер. Покончил с собой. Вчера.

Краска сбежала с лица Билла.

— О черт! — Его голос понизился до шепота. — Черт! O merde![2] — Он прошептал последнее слово несколько раз, словно ругал самого себя. Тряхнул головой, собираясь с мыслями. — Что?.. Я хотел сказать, как?..

— Он выбросился из окна. Двадцать третий этаж.

— Боже мой. — Билл тяжело опустился на подставленный Соланж стул. Его голос звучал приглушенно, отрешенно. — Ваш отец? Мать? Они очень переживают?

— Мама живет на успокоительных таблетках, а отец держится молодцом, хотя в его-то состоянии… Это он просил позвонить вам. Он хочет, чтобы вы прилетели на похороны.

Голова Билла пошла кругом.

— Разумеется, Кельтум. Передайте ему, что я обязательно прилечу. Когда похороны?

— Мы еще сами не знаем. Через несколько дней. Я сообщу вам при первой же возможности.

— Спасибо. — Он помолчал. — А вы, Кельтум? Как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас. — В ее голосе появилась еле заметная жесткая интонация. — Не беспокойтесь обо мне. Я все выдержу.

Билл хотел было что-то сказать, но в последнее мгновение передумал.

— Великолепно, — прошептал он. — Берегите себя, Кельтум. Спасибо, что сообщили.

Он посидел еще несколько секунд, не выпуская трубку из рук, невидящим взором уставившись куда-то вдаль. Соланж забрала у него трубку и осторожно положила на рычаг.

— Кофе? — И не успел Билл кивнуть, как она налила ему из стоявшего на столе кофейника. — Плохие новости? У вас жуткий вид.

Он одним глотком выпил кофе, зажал голову в ладонях и закачался из стороны в сторону.

— Плохие. Очень плохие. Это была сестра Ахмеда Бенгана.

— Кельтум? Та самая, которая когда-то у нас здесь работала?

— Да, та самая. — Голос Билла звучал еле слышно, он с трудом выговаривал слова. — Она пробыла у нас несколько месяцев. — Он помолчал, пальцами помассировал виски. — Вчера Ахмед покончил жизнь самоубийством.

Соланж судорожно закрыла рот рукой.

— О Господи! Вчера! Вы хотите сказать… да ведь я же разговаривала с ним в понедельник. Боже… — Она тяжело опустилась на стул. — Ужас какой.

Дрожь пробежала по телу Билла.

— Я виноват. — Его голос звучал как бы издалека. — Я должен был поговорить с ним в понедельник. — Он вскинул глаза. — Господи, Соланж! Я должен был поговорить с ним еще в пятницу! Он был в отчаянии, вне себя! Но я не сделал этого! — Он уронил голову и закрыл лицо руками. — Господи! Он умолял о помощи, а я не услышал его…

Билл открыл глаза, повернул голову и уставился в иллюминатор. Там, на востоке, куда летел самолет, начало светлеть небо. С тех пор как они вылетели из Нью-Йорка, он никак не мог уснуть: не давали покоя кошмары. Ахмед падает кувыркаясь и разбивается об асфальт, его мозг и кровь брызжут на прохожих. Ужасная картина внезапно сменяется воспоминаниями об их дружбе. Вот первая встреча. Он воссоздавал ее мысленно множество раз, каждая подробность вырисовывалась так четко и ясно, словно это произошло вчера.

…Шел 1968 год. Приближался к концу год его пребывания в Париже. Волшебный, восхитительный год! Возбуждала сама атмосфера города. Кафе были переполнены завсегдатаями, спорившими до глубокой ночи. Все с радостным нетерпением ждали каких-то важных событий. И в мае они разразились. В Париже, Лондоне, Праге, в американских университетских городках словно прорвало плотину и бурным потоком смыло все классовые и расовые барьеры. Упоительное было время, а Париж был самым упоительным городом в мире.

Сорбонна стала одним из центров движения, и Билл с удовольствием окунулся в работу: принимал участие в первых сидячих забастовках, распространял листовки и помогал организовывать марши. Радостное, приподнятое настроение охватило всех. Правительство зашаталось, казалось, оно вот-вот падет. А что или кто его заменит — это никого не интересовало. Перемены стали самоцелью. А потом вдруг все пошло наперекосяк. Вспыхнуло насилие. Счастливое, возвышенное состояние растворилось в клуба́х слезоточивого газа и в потасовках с вооруженными дубинками полицейскими.