Анатолий Ромов - Приз Страница 35

— Что вам нужно?

— Ну, ну, Кронго, спокойней… Не смотрите туда… Вы знаете, что мы достанем вас из-под земли… Да и жена ваша… Вы ведь понимаете…

Широкая грудь медленно вздымалась перед глазами Кронго.

— Первая ложа центральной трибуны… Если увидишь там меня, я положу пальцы на перила… Вот так…

Человек положил руку на раму велосипеда.

— Больше десяти лошадей ведь не бывает в заезде… — он убрал один палец, потом два. — При нужном номере отвернетесь. Вы меня поняли? Поняли? О чем вы думаете, Кронго?

Что-то блудливое, мерзкое стояло в этих глазах. Они лезли в заповедный мир, куда он не пускал никого. Этот человек с гладкой грудью, с плавающими глазами не имел права лезть в его мир, он мог просить его о чем угодно, но не заикаться о бегах или скачках. Он не мог трогать Приз. Безусловно, эти плавающие глаза уже играли — иначе бы он не знал ни расположения трибун, ни количества лошадей в заезде.

— О том, что это жульничество, — Кронго почувствовал медленную, слепую ярость.

Еще несколько слов, и он кинется на эту грудь, вцепится в это гладкое горло, виноватое во всем на свете, пусть за этим будет стоять смерть. Этот перебитый нос посмел превратить его, Кронго, в уличную девку, в шлюху.

— Жульничество? — человек усмехнулся, глаза его сузились. — Вы слепец. Оглянитесь, прислушайтесь. А брать заложников, связывать их в сетках для рыбы и спускать с баржи сразу за портом — это не жульничество? Вы не видели этих сеток, этих замечательных, туго набитых сеток… Этих широко открытых ртов и пальцев, вцепившихся в ячейки. А сжигать человека, привязанного к кровати, обливая керосином? А всех живых в сарай — не жульничество? Керосином, взятым у хозяек, потому что бензина жалко… А потом — сарай… А вы знаете, как голого негра подвешивают, растягивают ноги и бьют палкой вот сюда? Иногда они не экономят бензин, иногда даже стреляют в яму… Именно в яму, там туго набито битком, туда пихают воняющих девок, кричащих младенцев. Это очень удобно, никто не убежит… Хоть раз посмотрите, как ногами бьют в карательных отрядах… Если человек остается жив, это позор для карателя. Что же жульничество, Кронго? Что?

Рука человека все еще лежала на раме велосипеда. Он говорил шепотом, чуть улыбаясь.

— Жалеете деньги белых? Боитесь, что настучат? Не бойтесь, у нас все продумано. Вам ведь нужно всего-то отвернуться. Меня вы будете видеть только на трибунах. Первая ложа центральной… Народу нужны деньги, Кронго. И всех дел. Я не скажу даже имени. Ну, допустим, Пьер, какая разница. А теперь не смотрите на меня. Идите к машине. Смотрите, если только выкинете… Если выкинете…

Пьер исчез, ловко скользнув за его спину. Курчавая голова водителя на руле ничуть не изменила положения. Кронго услышал легкий шорох шин. Водитель не пошевелился. Наконец, почувствовав, что кто-то над ним стоит, поднял голову. Мелко задрожал, зевнул. Встряхнулся, показал головой — садитесь. Приз, подумал Кронго. Приз.

Они идут по Парижу. Он понимает — и удивляется сам, как мать красива.

— Мама…

— Подожди, подожди, давай сядем.

Они садятся. В глазах матери, в ее подрагивающих зрачках, в веках, которые мягко щурятся, в улыбке и иронии глаз, бровей, морщинок, во взгляде, который сейчас проникает в него, в самую его сущность, — во всем этом всегда хранится привычная ему теплота, привычное понимание его жизни, его существа, его забот, всего того, что в нем происходит.

— Ну, как твои дела? Ну, Маврянчик? Ну — выкладывай… Выкладывай.

Мать смеется, улыбается, и он понимает — она сейчас счастлива. Наверное, она переживает сейчас самое прекрасное время — потому что у нее есть Омегву. И он догадывается о том, как это может быть прекрасно, — потому что у него есть Ксата. Мать поглощена своим счастьем… Но это не мешает ей всегда думать о нем, о ее «Маврянчике», понимать все, что с ним происходит, догадываться обо всем — даже о том, о чем он не сказал ей ни слова. О Призе, о Корвете, о Гугенотке. Даже — о Ксате… Может быть, не о самой Ксате, а о том, что он любит. Да, мать чувствует это.

У него на языке сейчас вертится давно приготовленное: «Мама, ты могла бы устроить ангажемент?» — «Для кого?» — «Ну… неважно. Могла бы?» Он знает, что мог бы и не спрашивать ее об этом. Конечно — могла бы. Мать с ее связями, друзьями, добротой — сумела бы устроить любой ангажемент здесь, в Париже. Тем более если бы узнала, что это не для кого-нибудь, а для девушки, которую он любит. Для Ксаты. Для Ксаты — если бы он решился сказать матери об этом.

— Ну, ну, ну… Ты взрослый, и я не лезу в твои дела.

Хорошо. Он просто попросит мать — и все.

— Но все-таки, скажи, что там у тебя? Или — у вас?

— Мама, ну…

— Вы там, кажется, что-то натворили? Выиграли или проиграли? Какой-то Приз?

Ага. Она об этом.

— Мама… Тебе это неинтересно.

— Читала и даже — слышала. Мне даже задавали вопросы.

— Мама, пустяки.

— Я всегда говорила, что у меня будет знаменитый сын.

— Проиграли. Но это — неважно. Я хотел у тебя спросить…

Мать ждет, улыбаясь чему-то своему. Она следит за идущими мимо людьми, и лицо ее принимает странное выражение, это выражение бывает только у матери — будто она забыла обо всем, ничего сейчас не замечает, кроме этих людей. Но на самом деле она не видит и этих людей. Наконец мать поворачивается:

— Ну — спрашивай.

И снова взгляд матери улыбается, будто понимая все, о чем он хочет сказать.

— Ты могла бы устроить… ангажемент?

— Ангажемент?

— Ну — на какую-нибудь элементарную площадку. Варьете.

— О-о-о…

— Ма… Я ведь мог и не спрашивать.

— Все, все, — мать снова смотрит на людей. Говорит, не глядя на него: — И — кому? Маврик? Одной… девушке?

— Одной девушке.

— Ну… Маврик. Я поняла. И… эта девушка — что же она делает?

Мать уже догадалась. Он ведь спрашивал ее раньше — о ритуальных танцах. Тогда, в Бангу.

— Танцует.

Мать улыбается. Как смешна была его попытка что-то скрыть от нее.

— Ну… если она хорошо танцует… И… сможет, кроме ритуальных танцев… показать что-то еще…

— Мама!

Она все чувствует. Скрыть что-то бесполезно. Ну и — хорошо. Он злится, и мать, тут же понимая, что чем-то виновата перед ним, обнимает его, заглядывает в глаза:

— Маврик. Ты же сам меня просил?

— Опять…

— Ну — хорошо. Ну — Маврик? Не лезу. Ну — Маврянчик? Прости свою серую, деревенскую мать. Она ничего не понимает. Ну — серость. Деревенщина.

Нет, он уже не злится.

— Ты не серая… И не деревенская…

— Просто — я не понимаю.

Вокруг Париж — бесконечная общность людей, привычная ему. Да, все эти люди, конечно, любили… Может быть даже — у них были свои Ксаты… Но Ксата, его Ксата — есть только у него. Они никогда не поймут того, что происходит с ним. В том-то все и дело, — никто никогда этого не поймет.

— Мама… Я не об этом.

Но мать, — кажется, мать понимает. Она одна понимает, что с ним происходит. Странно — как же она ухитрилась понять это…

— И я — не об этом.

Да, она понимает.

— Я… просто…

— Просто — ты влюбился.

Мать сказала об этом именно так, как надо было. Это еще раз подтвердило, что ей все понятно. Все, что он чувствует сейчас.

— Это… больше. Больше. Понимаешь… ма.

— Ну — что я могу тебе сказать… Ничего, сын…

Не нужно ей ничего объяснять. И ему, и ей все ясно. Все до конца. Сейчас ему кажется — все будет хорошо у него и Ксаты, потому что матери все понятно.

— Пусть будет у тебя вот это… Больше…

Самое главное было не в том, что должна была последовать месть Генерала, не в событии, а в ожидании. Кронго понял это в дни после розыгрыша Приза, в пустые, не заполненные ничем дни, когда они с отцом ждали, как отомстит им Генерал. Он должен был отомстить. Но была какая-то надежда, что вдруг ничего не случится, все сойдет и так. Да, он часто думал, что все сойдет и так. Ведь Корвет получил Приз. Теперь Кронго понимает, что именно эта надежда мешала ему тогда освободиться от мук ожидания — ожидания беды.

Дни были обычными — но ведь на самом деле они с отцом и Диомелем только делали вид, что не ждут ничего плохого. Отец ни разу не сказал ему об этом, он даже не подал вида, что допускает возможность беды, что чего-то боится. И сам Кронго ничего не говорил отцу. Но все это было ложью. Он понимает — этим молчанием они тогда обманывали сами себя.

Ведь они понимали — и отец, и Диомель, и Кронго, — что Генерал не простит заговора. Просто — они скрывали, это от себя. Скрывали, что ждут мести… Скрывали, что каждый день ждут, что с ним, или с конюшней, или с лошадьми что-то произойдет.

Но ничего не происходило. И это длилось долго. Как обычно, раздавая на ходу интервью, Тасма приезжал на ипподром. Как обычно и как всегда, его встречали, почтительно улыбаясь, холуи. И как обычно, каждый день они с отцом и Диомелем ждали, что что-то случится. Но ничего не было — ни через месяц, ни через два, ни через полгода. Но ведь они ждали — и конец каждого дня, во время которого ничего не случилось, казался им облегчением.