Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры Страница 36

Пожалуй, лишь сам Цезарь был относительно гарантирован от подобного украшения, ибо собственная жена верховного жреца боготворила его с самого первого дня замужества. Даже весталка Постумия, сидевшая рядом с Силаном, и та, как абсолютно точно знал Цезарь, давно потеряла счет мужчинам, побывавшим в ее постели. Верховный жрец не мог слишком сильно осуждать ее за это, так как одним из этих мужчин был он сам.

Даже Лукулл не был застрахован от подобного позора, так как его жена была сестрой Клодии и отличалась таким же разнузданным характером. Лукулл ненавидел родственников своей жены, особенно молодого Клодия, который воевал под его началом против Митридата и отличался тогда в армии своими невероятными выходками и открытым неповиновением старшим по званию. Несколько раз Лукулл собирался отдать приказ о казни Клодия, но каждый раз ради жены откладывал исполнение этого благого намерения. По возвращении в Рим дерзкие выходки Клодия стали еще более сумасбродными. Лукулл не раз заставал Клодия в покоях своей жены, и хотя она смеялась над подозрениями мужа, тот слишком хорошо знал, сколь безнравствен и растлен Клодий, чтобы доверять брату своей жены даже его сестру.

Едва все уселись, как Лукулл подал знак, и рабыни начали вносить в «Аполлон» экзотические блюда, заставлявшие гостей единодушно удивляться щедрости хозяина и искусству его поваров.

По обычаю, сначала внесли закуски, среди которых были горячие колбасы, изготовленные из смешанного мяса поросят и козлят, различного рода маслины, черные и зеленые, испанский сыр, грибы, зажаренные по галльскому обычаю в масле, устрицы, финики. Затем настала очередь молодых голубей, откормленных специальной смесью из меда, муки и бобов.

Гости не успевали надивиться кулинарному мастерству поваров Лукулла. По очереди подавали петушиные гребешки, обжаренные на меду, страусиные яйца, приготовленные на горячем песке, целиком приготовленных козлят, начиненных жареными каштанами и орехами.

На репозиториях рабы внесли несколько десятков фазанов и дроздов, начиненных изюмом и финиками. На больших подносах несли кабанов, словно приготовившихся к броску. Взрезав их бока, рабы доставали изнутри яблоки, груши и сливы, запеченные вместе с мясом и обильно начиненные орехами. А когда рабы, широко раскрыв двери, начали осторожно двигать к столам большие сосуды с морской водой, многие гости закричали, предвкушая удовольствие. Это были барбуны. По обычаю, их подавали к столу в морской воде, дабы, умирая, рыба переливалась всеми оттенками красного цвета на глазах пирующих.

Миловидные рабыни внесли подносы, на которых были губаны, столь любимые римлянами, златобровки с золотыми полосами между глаз, многоколючники – исполинские окуни, которых ловили у берегов Сицилии, морские ерши, у которых были удалены плавники, где обычно скапливалась ядовитая слизь этих рыб. Для того чтобы его бассейны с рыбой были всегда полны морской соленой водой, Лукулл приказал прорыть в горах канал и вывел его к самому дому.

К яствам подавали фламенское и цекубское вино, и многие чаши были полны этими неразбавленными янтарными напитками, столь сильно ударявшими в голову. Сидевший рядом с Цицероном Квинт Катул, почти не принимавший участия в обеде из-за больного желудка, недовольно пробурчал:

– Этот Лукулл тратит целые состояния на свои обеды.

– Он может себе это позволить, – заметил с набитым ртом Цицерон, услыхавший слова сенатора, – Лукулл очень богат.

Катул метнул на него злой взгляд, но промолчал.

Лукулл, сидевший на другом конце триклиния, встал и обратился к поэтам с просьбой прочесть свои стихотворения. Первым решился молодой Катулл. Выйдя на середину триклиния, он продекламировал своим звучным, красивым голосом:

О, Марк Туллий. О ты, речистый самыйИз праправнуков Ромула на светеВ настоящем, прошедшем и грядущем!Благодарность тебе с поклоном низкимШлет Катулл, наихудший из поэтов,Столь же самый плохой из всех поэтов,Сколь ты лучше всех прочих адвокатов.[110]

Цицерон даже покраснел от удовольствия, а присутствующие громкими криками выразили свое одобрение поэту.

Клодий, которому надоело слушать поэта, едва тот начал, обратил внимание на проходившую мимо него молодую рабыню. Он поманил ее пальцем.

– Ты откуда? – спросил он шепотом.

– Из Вифинии, господин, – ответила тихо девушка, стараясь не встречаться с безумными глазами патриция.

– А почему я тебя здесь не видел?

– Меня привезла из Вероны госпожа, я работала там в имении.

Клодий промолчал. Выпитое вино уже начало ударять ему в голову, требуя своеобразного выхода. Он хорошо знал, что Лукулл не разрешает на своих пиршествах устраивать гладиаторские бои или приглашать женщин легкого поведения, превращая пиры в оргии. Именно поэтому он встал и, пошатываясь, подошел к сестре.

– Эта новая рабыня, откуда она?

– Я привезла ее из Вероны, вместе с отцом. Он хороший бальнеатор и нужен Лукуллу, – тихо ответила сестра.

– А мне, кажется, нужна будет его дочь, – оскалился Клодий, показывая свои белые клыки.

– Бери ее, она твоя, – засмеялась сестра, – только не трогай ее здесь.

– Это уже мое дело. – Довольный Клодий вернулся на свое место.

Через несколько мгновений, когда девушка вновь проходила мимо него, он наступил ногой на край ее столлы. Не ожидавшая такой выходки рабыня упала, роняя поднос. Выходивший в это время читать свои стихи Тит Лукреций Кар изумленно остановился, и взгляды всех присутствующих обратились на Клодия.

– Она еще не научилась ходить, – громко сказал он, протягивая руку девушке. Несчастная рабыня испуганно смотрела на него, не решаясь схватить эту протянутую руку, словно нависшую над нею, и этим еще больше злила римского патриция, разжигая в нем страсть.

– Клодий! – громко крикнул Лукулл. – Ты опять мешаешь нашим гостям.

– Я плохо себя чувствую, – нагло ответил Клодий, – лучше я выйду.

Он встал и, покачиваясь, вышел из триклиния. Лукулл нахмурился, но не сказал более ни слова, а Цезарь заметил, как хищно улыбнулась Клодия и, поманив рукой Эгнатия, близкого друга Клодия и своего постоянного партнера по развратным оргиям, также вышла из триклиния.

Выйдя на середину триклиния, Тит Лукреций поклонился консулам и начал читать, глядя на фризы, словно отрекаясь от этого зала и своих сотрапезников:

Ты посмотри: как мало для нас значенья имелаВечного времени часть, что прошла перед нашим рожденьем.Это грядущих времен нам зеркало ставит природаДля созерцанья того, что наступит по нашей кончине.Разве там что-нибудь ужас наводит иль мрачное что-тоВидится там, а не то, что всякого сна безмятежней…[111]

Цицерон, заметивший проходившего мимо раба с большим блюдом, подозвал его к себе. Это были мерланы, или водяные ослы, как их называли римляне, обладавшие особым вкусом и приготовленные по испанскому обычаю, на углях. Едва консул взял рыбу, как в триклиний вошел Антистий Аврелий. Он был весь в пыли и грязи. Поэт перестал читать, повернувшись в сторону городского префекта. В триклинии воцарилась тишина. Все поняли, что случилось что-то непредвиденное. Кое-где раздались сытые отрыжки и пьяное бормотание порядочно захмелевших гостей Лукулла. Цицерон молча встал со своего ложа и под взглядами всех присутствующих гордо прошел в конец триклиния. Очевидно, префект сообщил ему нечто важное, так как Цицерон, сделав знак своей супруге, поспешил выйти. Следом за ним быстро вышли хозяин дома и супруга консула.

«Опять Катилина», – догадался Цезарь. Он один сохранял относительное спокойствие, почти не реагируя на поднявшийся после ухода Цицерона негромкий шум.

Верховный жрец заметил, как испуганно переглянулись Силан и Мурена, как побледнел Квинт Катул, старавшийся не выдать своего нетерпения. Вернувшийся Лукулл занял свое место, и рабы начали вносить новые подносы. Но пиршество было уже сорвано.

Вышедший из триклиния Клодий рыскал по всему дому в поисках рабыни. У входа в одно из помещений он пошатнулся. Неразбавленное цекубское вино било в голову подобно понтийской палице. Внезапно он увидел стоявшего перед ним на коленях старика. Тот что-то говорил.

– Чего тебе? – грубо спросил Клодий. – Поди прочь, ты мне мешаешь.

– Прошу вас, господин, прошу вас, – молил о чем-то старый раб, хватаясь за край туники Клодия.

Пьяный патриций не мог понять, о чем его просит старый раб, и, не вникая в его слова, ударил старика ногой. Тот упал и негромко заплакал. Из помещения выбежала рабыня, которую Клодий искал по всему дому. Она бросилась к старику, помогая ему подняться.

Патриций, не понимавший, в чем дело, взял девушку за руку.

– Пошли, – громко сказал он.

Но с другой стороны руку девушки крепко держал старый раб, пытавшийся подняться с земли. Клодий еще раз ударил старика ногой, но тот продолжал сжимать руку девушки. Из триклиния вышли Клодия и Эгнатий. Увидев сестру хозяйки, старик наконец выпустил руку дочери и пополз к ней на коленях.