Валериан Скворцов - Шпион по найму Страница 4

Я испытывал садистское удовольствие, наблюдая как он собирает над очками все ещё влажный лоб в складки.

— Понимаю, — сказал Шлайн. — Всякий агент хочет верить, что ему ничего не грозит. Ты, конечно, жаждешь от меня уравновешенности, мудрости, да ещё денег, всегда и прежде всего денег, которые ты боготворишь, и еще, может быть, хотя мне в это трудно верить, проявления по отношению к тебе участия и чуткости, а обстановка…

— Чуткости? О чем ты заговорил, Ефим!

— Человеческой чуткости… Которая поможет тебе распознать нарастание у меня, твоего оператора, тревоги за исход дела, если оно не клеиться, и даст тебе возможность заранее соскочить, бросив меня… Более того. Тебе хотелось бы известной доли лицемерия с моей стороны, чтобы из ложной вежливости я не замечал твоего белогвардейского хамства, эгоизма и готовности к предательству, которое неизбежно в профессии наемника, и…

Он строчил без запинки и, видно, не собирался останавливаться. Надо было выручать и его, и себя, поэтому я сказал:

— И достаточно… А то ты, возбудившись, решишь, что переплачиваешь, и отыграешься на моем гонораре!

— Все-таки давай договорим, Бэзил! Я не меняюсь в главном, ты знаешь меня. И я знаю, что и ты вряд ли когда-нибудь станешь иным. Во всяком случае, лучше — никогда. Ты примитивный приспособленец. Я понимаю, таким тебя лепила жизнь. Не на кого надеяться. Тебя и твою семью выручали золото и изворотливость. А также умение удариться в бега, уйти на дно и затаиться… Мне известно про развалюху на великой реке-матушке и известно, какие деньжата ты всаживаешь в её реставрацию. Собрался отлынивать… А ведь, наверное, знаешь выражение — рубль вход, да два выход… Давай-ка поговорим о тебе? А?

— Про развалюху — это шантаж. Россия свободная страна, и я в ней свободный гражданин, наделенный священным правом собственности… Как я распоряжаюсь ею — это предмет моих интимных переживаний совместно с налоговой полицией. Не более… Не ты ли помогал получать ко всем другим моим паспортам ещё и советский, который считается теперь российским, а? Уф, какая недостойная перепалка! Из-за пошлых денег! Рубль да два… Где они?

Шлайн выскочил из кресла и побежал вокруг картонных коробок. Надо полагать, работа возобновлялась. Отношения выяснены. Хотя и с неизвестным пока результатом. Во всяком случае, пустопорожние разговоры объявлялись законченными.

В Лейпциге кригскамарад Дитер Пфлаум, на время, которое пришлось томится в гостинице «Меркуре» на углу Аугустусплатц и Прагерштрассе, с определенным расчетом одолжил мне свой ноутбук. Компьютер имел удаленный доступ к банку данных частного института, где Дитер подвизался внештатно. Я не ленился черпать из банка справки, в которых относительно шлайновской конторы и её инопланетян сообщалось:

«Нарастание накладок и рисков, которые не связаны с делом. Изношенность инфраструктуры минимизирует КПД операций, а действия оперативников делает излишне рискованными. Качественные и опытные кадры распределены по публичным ветвям власти, заняты администрированием. Их замены и пополнение в спецслужбах — удручающи. Чеченские результаты деморализующие. Один агент сравнил свою работу в Грозном с игрой в бильярд на рваном сукне криво поставленного стола. Такое ощущение, сказал он, будто под одну из дефектных ножек сунули скомканную сигаретную пачку. Риски усугубляются неэффективным управлением, корыстным предательством… Отказы от заданий учащаются, как и увольнения по собственному желанию. Смешно, как сказал этот агент, погибнуть из-за того, что в туалете сам по себе рухнул потолок… Конечно, это гипербола, намек на использование внешних подразделений спецслужб во внутриполитических целях».

И еще: «Многие сотрудники публикуют книги. Гвалт — в политическом смысле — царит обычно в разгромленной команде; молчание означало бы, что возможности отыграться изыскиваются и постоянно используются. Однако, судя по публикациям в прессе и разговорам, общей рабочей технологии нет, это не корпорация…»

Бедный, бедный Ефим Шлайн.

Бедный и я вслед за ним.

— Да ты слушаешь ли меня, Бэзил?

— Конечно, Ефим. Ты говорил о визите в здешние места московского деятеля, который собирается спасти Балтику от терроризма, экологической катастрофы, венерических заболеваний, инфляции, наркомании и, кажется, ещё безработицы…. Для маскировки благородных намерений скромный тип сделает на машине бросок из Минска в Псков, переправится через Нарву и проведет в Таллинне три дня инкогнито. Здесь последуют… как их… ну, консультации с эстонцами относительно возможности вывоза из Калининградского анклава на эстонском плавсредстве полторы сотни бочек с химической заразой. Бочки купил в Германии калининградский концерн «Экзохимпэкс», да и забыл, вроде бы, зачем… Я правильно понимаю дело?

— Введу в обстановку…

— Может быть, преждевременно? Мы не договорились еще, какую работу предстоит выполнять и по каким тарифам…

— Обсудим размер твоего гонорара после постановки задачи, идет?

— Марика! Марика! — позвал девушку теперь я.

Пиво и кока-колу принес, однако, папаша Тоодо Велле. Шлайн почти не обратил на него внимания.

Вот полюбуйся на этого давнишнего друга шлайновской конторы, сказал я себе, полюбуйся и крепко запомни все — хромоту, вдовство, искалеченную дочь, одиночество и во что его, сукина сына, и его дом превратили в благодарность за подвиги. Наглядись на все это и наберись страха, как можно больше страха. Тебе это пригодится, бесстрашный герой, шелудивая одинокая гиена Бэзил Шемякин. И наберись не простого дешевого страха за собственную шкуру. Наберись настоящего страха — за своих близких…

И я допил третью банку пива за своих.

Своих же, Шемякиных, только мужского пола насчитывалось в деревне Барсуки, существующей и ныне под Малым Ярославцем, сорок две души. Семьи в клане различались прозвищами. Были Комоловы — кто-то когда-то держал комолую корову, и бабки в семье с тех пор назывались одна после другой Комолихи. Были Жуковы, поскольку отличались иссиня-черными чубами, а жуки в деревне водились именно этого оттенка. Были Коряжкины — один из них умыкнул прямо от гимназии девицу Коряжкину, и, хотя он сделал это по настоянию самой забеременевшей учащейся, её папаша, управляющий паровой мельницей, гнался за парочкой, уходившей верхами, на автомобиле до самой Калуги.

Отца за румянец прозывали Калачом. Возможно, потомки его, в том числе и я, именовались бы Калачевыми. Но судьба распорядилась иначе. Когда румяного Колюню через дыру в полу выпихивали из теплушки, в которой согласно решению барсуковского комбеда от какого-то марта 1930 года кланы транспортировались на север, он единственный был холостым и бездетным, а потому обязанность оставаться в стаде на него не распространялась. Добравшись до Владивостока, он с контрабандистами перешел китайский кордон. В Харбине женился на дочери железнодорожного кассира. В британском полицейском полку, набранном из русских, служил в Шанхае, и там, в пансионе для детей малоимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд, последний Шемякин превратился из Василия в Бэзила…

— Пока трудно в деталях определить характер предстоящей работы, сказал Ефим Шлайн.

В перемещениях по комнате он забрел за диван и рассуждал где-то за моей спиной. Это позволяло, не затрагивая его самолюбия, слушать, смежив веки, почти сквозь дрему.

— В Таллинн прибывает специальная группа, их прикрытие — техническое обустройство представительства одной петербургской фирмы. Группа отследит пребывание персоны. Нам придется действовать параллельно, а может, и в связке с ними. Я получу допуск для тебя на оперативные совещания спецгруппы, — продолжал Шлайн.

Пришлось открыть глаза и запрокинуть голову, чтобы сказать добренькому начальнику:

— Я не собираюсь попадать в связку. Ты же знаешь, Ефим, мое железное правило. Никаких связок.

— Может, рискнешь? Может, разочек понадеешься на людей? А? Или… Или ты трусишь, Шемякин, вернуться в состояние, которое тебе и положено от рождения? Стать наконец ну, хотя бы снова Василием, россиянином, а?

— Русским, ты хочешь сказать?

— О господи…

— Нет. Не вернусь и не стану… Я вообще не полагаюсь ни на какие… как это ты сказал… связки и структуры, причастность к которым определяется этнической или казенной принадлежностью. И знаешь почему? Моя забота поменьше твоей, не Россия и не россияне и тем более не Эстония и вся эта чухонская окружающая среда под Европу… На меня, знаешь ли, полагаются две беспомощные женщины и один малолеток. Им не на кого рассчитывать. Я для этих баб и малолетка — все, что нашлось для них у Господа Бога. Сын, муж и отец, кормилец и поилец и, может быть, только после все этого, в самом конце списка ещё кто-то, например, россиянин, как ты говоришь, или русский, как говорю я…