Лев Златкин - Охота на мух. Вновь распятый Страница 40

— Здесь шутить можно только мне, Давид!.. Умирать собрался… Ты будешь мне нужен до конца жизни. Я тебе верю: ты единственный человек, который ни разу для себя ничего не попросил и не брал меня за горло…

— Как можно?

— Можно!.. Многие могут… Хочешь, отдам тебе племянника?

— Молодой, нельзя!..

— Почему?

— Влюбится — расхвастается, напьется — проболтается…

— И не жалко?.. — прищурив желтые рысьи глаза, спросил Верховный.

— Безумно жаль!.. Люблю мальчишку… Не знаю, как буду смотреть в глаза сестре…

— Да, дело большое задумали, друг!.. Лес рубят — щепки летят! В окружении врагов живем, дорогой!

И Гаджу-сан неожиданно даже для самого себя обнял Давида. Тот вздрогнул, как вздрагивает старый верный пес от неожиданной ласки хозяина…

Шофера разбудили ночью и потащили на допрос. Резкий свет мощной лампы жег глаза. Сидя на крепко привинченном к полу табурете, шофер с тоской ждал предъявленного обвинения в сообщничестве с убийцей, побоев, а то и пыток. Но вопросы, хоть и касались только убийства, звучали на редкость миролюбиво, буднично, шоферу предложили чаю с ежевичным вареньем, и он, отхлебывая, щурясь от блаженства, крепкого, хорошо заваренного, с любовью, чаю, так же буднично, словно в домашнем кругу, отвечал: кто непосредственно видел место убийства, из тех, кто там был, кто общался с убийцей, были ли посторонние лица на месте преступления, родственники какие-нибудь, знакомые, просили перечислить всех знакомых ему, друзей, дать подробную характеристику каждому из охраны, их родственникам и друзьям.

Шофер часто возил дрова, картошку и прочие продукты земли каждому, кто просил его об этом и давал ему заработать. Обладая хорошей памятью, он сыпал именами и адресами, стремясь оттянуть ту минуту, когда его самого начнут терзать из-за аварии, или, что значительно хуже, из-за побега убийцы. Но об аварии не было произнесено ни слова, а о побеге даже не заикнулись, чем очень удивили шофера. «Не иначе офицера прижали с этой аварией, — злорадно подумал он, — так ему, курве, и надо, не будет за руль хвататься, когда не просят»…

После допроса, длившегося часов пять, шофера отвели в столовую, вкусно накормили обедом, дали даже стакан водки, а затем вывели во двор, где уже урчал мотором его грузовик. Только за рулем уже сидел тот же самый молодой офицер инквизиции, который сыграл такую гнусную шутку с шофером, приведшую его в логово инквизиции и поставившую перед лицом смерти.

— Где тебя черти носят? — заорал офицер, едва увидев шофера.

— Я не из дома, кацо! — обиделся шофер.

— Великий вождь мира Гаджу-сан удостоил нас с тобой чести лицезреть, предстать перед его светлыми очами! — задыхаясь от счастья, продекламировал племянник Давида.

Шофер промолчал, но про себя заматерился: «мудак, чему радоваться? Может, тебе и светит орден, не иначе, а меня загонят на край земли, а то и на остров кинут, хорошо, если не в полосатом»…

Подгоняемый нетерпеливым Кареном, племянником Давида, шофер сел рядом с ним в кабину. Сопровождающий его конвоир хотел было снять с него наручники, но Карен заорал на него:

— Баран, с ума сошел? Дай ключ, во дворце сам сниму.

Конвоир с безмятежным лицом отдал ему ключ, повернулся и ушел. Карен включил зажигание, грузовик зачихал и поехал рывками. Шофер усмехнулся: «молодой осел! думает, водить машину легче, чем расстреливать людей. Лопух»!

Племянник Давида, выехав со двора инквизиции, выровнял ход машины и погнал ее, не обращая внимания ни на какие дорожные знаки. Но, свернув в узкий переулок, чтобы сократить путь ко дворцу, Карен злобно выругался и остановил машину: дорогу преградила повозка, запряженная парой быков. На повозке лежали полуприкрытые мешковиной уже освежеванные коровьи туши. Шофер почувствовал тошноту, увидев, как густо туши облепили огромные жирные мясные мухи. Они ползали, взлетали, садились…

Это ползущее месиво было последним, что увидел шофер в своей жизни. Сильный взрыв разметал и машину, с находившимися в ней шофером и племянником Давида Кареном, и повозку с возчиком, с быками, с коровьими тушами. И мухи пали жертвой своей страсти к крови. Все разметал в пыль сильный заряд мины, подложенной в машину…

Давид печально смотрел, как медленно разлетаются во все стороны обломки машины, повозки, клочья людей и животных. И среди этих клочьев были и бренные останки его любимого племянника, чьи мечты увидеть лично Великого Гаджу-сана так и не осуществились. Слезы текли, не останавливаясь, у него по щекам, и Давид даже не вытирал их… Тяжело вздохнув, он подал машину, из которой и включил радиомину, назад, прочь от беды, развернулся и поехал во дворец докладывать Гаджу-сану, что счет открыт.

Камень сброшен в воду, и первый круг начал свой неумолимый бег, страшный своей неотвратимостью, рождающий все новые и новые круги, стремящиеся за первым, пока не достигнут берега, не пройдутся волной по тверди, смывая все, что можно смыть, разрушая все, что можно разрушить, утаскивая и пряча обломки в глубине своих вод.

Охрану штаб-квартиры партии: тех, кто был на месте преступления, или просто в смене, и тех, кто их потом сменил, всех собрали вместе, посадили в автобусы и повезли за город, якобы ловить банду преступников, выдали им винтовки с патронами. Охранники недоумевали: не было еще раньше случая, чтобы «элиту», какой они себя считали, посылали на такую тяжелую и опасную работу…

В глубине леса, на опушке стоял каменный дом. Автобусы остановили за километр от него, и охрана цепью пошла окружать дом, безмолвный, смотрящий черными окнами, как мертвыми, пустыми глазницами. Как только цепь подошла к дому поближе, заговорили спрятанные пулеметы, как в доме, так и в лесу, расстреливая в упор обреченных, к тому же безнаказанно, практически безоружных людей, охрана была снабжена холостыми патронами…

На следующее утро все убитые были награждены боевыми орденами, а их убийцы были все отравлены и остались без наград. Той же ночью Давид угостил их французским коньяком…

Всего этого Мир-Джавад не знал. Хоть и был он во многое посвящен, но тайное тайных ему было недоступно. Полуизнасилованный псом, он стал еще больше лютовать. Иногда даже задыхался от ненависти к людям, тогда он брал вырезанный из газеты портрет Атабека и шел с ним в сортир и этим портретом подтирался. Это его, как ни странно, успокаивало.

И тут Гюли нанесла ему удар в один из редких его визитов.

— Ты такой видный мужчина, — сказала она с издевкой, — а жена тебе уже рога наставляет… Хочешь, дам адресок?

Мир-Джавад уставился на Гюли, словно впервые увидел ее. Атабек как-то после совещания заметил ему вскользь: «Гюли терроризирует целый район, грабит его по-черному, как меняются люди, как меняются!..»

Если раньше Мир-Джавад читал в глазах Гюли покорность и готовность любить, то теперь кроме наглости там ничего не было. Но Мир-Джавад чувствовал, что на этот раз она говорит сущую правду. Усмехнулся.

— Врагов вижу под землей, а внутреннего врага дома проглядел, — подумал он с непонятной горечью. — Ведь не люблю и почти не живу с ней… Чужое счастье костью в горле застревает… И не врежешь этой шлюхе, папочка прикроет…

Улыбнулся Гюли так, что она несколько оторопела, до того хорошо сыграл он равнодушие.

— Конечно, дай адресок, вдруг он мне может пригодиться.

Его спокойный голос враз испортил Гюли настроение.

— Зачем?.. Вижу, тебе на них наплевать с высокой горы.

И обиделась. Не получилось у нее стравить Мир-Джавада с Атабеком, чтобы он сломал себе голову. Никак ей не удается избавиться от этого сумасшедшего, чтобы выйти замуж за любимого Геркулеса, чтобы родить от него ребенка. Уже два раза пришлось подпольно делать ей аборт, а молодой любовник только посмеивался. Пыталась как-то Гюли навести его на мысль: убить Мир-Джавада, но только она намекнула на такую возможность, как получила такую затрещину, что искры посыпались из глаз.

— Чтобы я от тебя больше таких глупых слов не слышал! — заявил Геркулес. — Может, ты меня и действительно любишь, а может, хочешь «подставить», кто тебя знает, вас, женщин, сам черт не разберет. И для чего мне твои миллионы в могиле? А как умеет пытать отец твоего ребенка, я знаю лучше других, начинал с подручных палача. Я и так рискую головой. Ты что, дура, думаешь, Мир-Джавад один? И за него некому будет с нас спросить? Ты живешь хорошо, пока он в силе, запомни это, ненормальная! Я тебя удовлетворяю, ты мне хорошо платишь за это и будь довольна. Если надоел, честно скажи Мир-Джаваду, пожалуйся на меня, что я стал ленив, стал пить горькую, но и думать забудь где-нибудь, хотя бы во сне, произнести то, что ты мне сейчас сказала.

Гюли была ошеломлена не затрещиной, а его словами. Почти всегда молчащий Геркулес заговорил, как сивилла. Гюли стало так страшно, как никогда. Она узрела в искаженном страхом лице Геркулеса всю мощь той машины, которая зовется «государственная система»…