Томас Гиффорд - Сокровища Рейха Страница 46

– Но почему? Почему так?

– Потому что ваш брат слишком приблизился к ним – к Бренделю, Котману, Сент-Джону и ко всем остальным… Кто эти люди? – На лице его на миг появилась слабая улыбка и тут же исчезла. Он налил себе еще виски с содовой, облизнул тонкие, сухие губы. – Несомненно, вас интересует этот вопрос, и, позвольте заметить, если бы я думал, что смогу уберечь вас, я просто не стал бы отвечать на него. Впрочем, вам надо благодарить Бога, что вы все еще живы. Учитывая это и характер ситуации, в которой вы оказались, я расскажу вам даже больше, чем рассказал вашему брату. Таков мой долг перед его памятью и перед вами тоже. Я расскажу, кто я такой и как стал таким, какой есть в данный момент… Однако сейчас время слишком позднее, чтобы начинать об этом разговор… Отложим его до утра. – Он улыбнулся, развернул кресло и поехал, жестом пригласив нас следовать за собой. – Полагаю, что я крайне заинтриговал вас, господа.

В вестибюле он подкатил к основанию широкой лестницы, где его ожидал лифт-кресло. С большим трудом Стейнз перенес свое тело из коляски в лифт. Мы с Питерсоном наблюдали за ним. От невероятного физического усилия, напряжения и боли лицо полковника исказилось.

– Итак, – сказал он, усевшись в лифте, – Даусон проводит вас в ваши комнаты. И вы, господа, можете спать спокойно. До тех пор пока вы находитесь здесь, на острове, вы в полной безопасности. А теперь спокойной ночи, – сказал он и исчез в темноте наверху лестницы.

Морские птицы кружили низко над волнами в сером дождливом небе. Дождь налетал порывами, хлестал по окнам комнаты в башне маяка, возведенного на крошечном выступе голой скалы. С островом скалу соединяла каменная перемычка, которая из века в век медленно крошилась и осыпалась в море. В тумане и измороси на уровне глаз высились над плоскогорьем на острове очертания крепостных стен. Запах мокрого папоротника, мхов и морской соли – сырой и крепкий дух моря – сочился из каждой щели. Питерсон стоял мрачный, подавленный, разглядывая сквозь пелену дождя далекий горизонт, разделявший влажное небо и синевато-серое море, которое порывисто и зло набрасывалось на берег.

Даусон налил нам дымящегося утреннего кофе из помятого термоса. Питерсон с шумом прихлебывал, глубоко зарывшись в свой черный кожаный плащ. Горло его было плотно замотано белым шарфом, и он то и дело шмыгал носом. Я пробовал раскурить трубку, но ничего не вышло, и я тут же ошпарил рот горячим и крепким черным кофе. Полковник Стейнз, в клетчатой накидке из отличной английской шерсти, восседал на вращающемся деревянном стуле рядом с механизмом, приводящим в действие прожектора.

В ожидании его рассказа я пытался разглядеть хоть какие-нибудь заметные ориентиры на неприветливой голой глыбе гранита, каковым, по сути, был остров Кэт, окруженный Атлантическим океаном. Хижина каменного века, на удивление хорошо сохранившаяся, приютилась с подветренной стороны, защищенная от непогоды, окруженная пропитанным влагой, как губка, зеленым дерном, подступавшим к ней вплотную папоротником, густыми зарослями куманики и остатками живой изгороди, которая с разрывами тянулась по этой стороне острова. Стены хижины поросли мхом. Ниже Бич-роуд, подобно воронке от взрыва, оставшейся после неведомой древней войны, находился выгрызенный морем гранитный карьер. Над ним можно было увидеть заросшие диким виноградом теннисные корты, а в нескольких метрах от них – и ржавый фюзеляж немецкого самолета. По пути от дома к маяку Даусон сделал небольшой крюк и остановил «роллс-ройс» прямо над скалами. Здесь он с довольной улыбкой ткнул пальцем в «Мессершмитт-109», вонзившийся, точно кол, в стену утеса – тот самый «мессер», который более тридцати лет назад преследовал полковника сквозь туман и дождь на подлете к острову. Как и все остальное, фюзеляж тоже начал зеленеть, обрастая мхом.

За сытным завтраком, под аккомпанемент непрерывного чихания Питерсона, полковник предавался воспоминаниям о своей жизни. Будучи наполовину немцем, он служил в предвоенные годы в английской резиденции в Каире – сначала курьером, потом на оперативной работе спецагентом. В начале войны его перевели в Лондон в аппарат министерства обороны, а затем в действующую армию. Он был участником битвы за Англию, летал на «спитфайрах» и на колченогом старом «хокер-харрикейне». Именно на «харрикейне» он вступил в бой с несколькими «мессершмиттами» во время своего последнего боевого вылета.

Врезавшись в землю на подбитом «харрикейне», он получил обширное повреждение позвоночника, переломы ног, тяжелые ожоги, а кровь хлестала из тела, точно сквозь сито. В течение нескольких недель он находился без сознания, в то время как врачи прилагали все усилия, чтобы спасти его быстро угасавшую жизнь. Наконец он пришел в себя. Спустя год после катастрофы Стейнз вернулся на остров Кэт, парализованный ниже пояса, слабый, как ребенок, почти совсем лысый, как враз постаревшее, дряхлое дитя. Верный Даусон, сопровождавший его на остров, так и остался с ним, вы́ходил его и вернул к жизни.

За завтраком полковник Стейнз поведал нам об убийстве нацистами своих двух единокровных сестер по немецкой линии в 1945 году, когда русские подходили к Берлину. Их смерть абсолютно ничем не была оправдана, а извещение об их гибели он получил вскоре после окончания военных действий. Впоследствии, когда здоровье его несколько поправилось, ему предложили принять участие в работе группы английских официальных лиц, направленной в Германию для расследования военных преступлений, среди которых было и убийство его сестер. Убийц, однако, так и не нашли. После этого полковник вернулся на остров один-одинешенек. Вся его семья как по немецкой, так и по английской линии была стерта с лица земли войной. Немцами. Нацистами.

– Исключительное совпадение, – заметил он, уплетая гренки с яичницей.

И вот теперь здесь, на маяке, он приступил к детальному изложению своей истории:

– Итак, я наблюдал, как мир дергается в конвульсиях после окончания войны. Я видел Германию, недужную, шатающуюся, трусливо съежившуюся после поражения, враждебную, обиженную, жалкую, даже более увечную, чем я сам. А я был калекой, никому не нужным инвалидом… но чем дольше я находился в Германии, тем яснее понимал нравственное различие между моим увечьем и их. И я начал испытывать нечто большее, чем просто неприязнь. Впоследствии я осознал, чем была вызвана такая реакция: навязчивой, всепоглощающей ненавистью к целой расе, ко всем немцам.

Я чувствовал свою раздвоенность. С одной стороны, я как бы наблюдал за собой издали и понимал нездоровый характер своего мышления; с другой – злорадно упивался этой новой возможностью дать выход кипевшим во мне злобе, ненависти и звериной тоске. Потому-то, призвав всю свою решимость, отдавшись полностью во власть своей ненависти, я уехал на остров, в уединение. Здесь у меня было время для спокойных раздумий. Однако продолжать жить в подобном расположении духа значило взлелеять опасный вид безумия – ненависть к целому народу. Это могло привести к еще большей тоске, поскольку, естественно, у меня не было возможности покарать всю нацию. Я начал упорно подавлять в себе враждебное чувство к немцам как к народу, стал думать о них как о людях, которые сами перенесли ужасные страдания. В конце концов мне удалось вытравить из себя чувство ненависти к целой нации.

Таким образом, вместо того чтобы распространять свою вражду, свое отвращение на несколько миллионов немцев, я направил их на некое вполне реальное число людей…

Даусон снова наполнил наши кофейные чашки. Питерсон легким звериным шагом беспокойно кружил по овальной комнате.

– Полковник Стейнз, – вдруг произнес он с нотками нетерпения в голосе, – вчера вечером вы сказали, что Алистер Кемпбелл будет отмщен. А сейчас вы говорите о своем безумии или ненависти, называйте это как хотите.

Услышав его тон, Даусон застыл на месте. Полковник с улыбкой смотрел на Питерсона.

– Откуда нам знать, черт побери, – продолжал Питерсон, – может, вы в самом деле ненормальный? Я хочу сказать, бог ты мой, вот я стою здесь, на вершине маяка, где-то у черта на рогах, на самой что ни на есть распроклятой, промозглой части побережья, и разговариваю с человеком, которого знать не знаю и который считает себя ангелом мщения. У меня чертовски дерет в горле, а на руках куча нераскрытых убийств, но, куда я ни повернусь, всякий тащит какого-нибудь недобитого фашиста и укладывает тебе поперек дороги. Ваши личные психологические переживания меня мало интересуют – ровно настолько, насколько они касаются печальной судьбы Сирила Купера. Так что давайте кончим об этом. Как говорим мы, янки, ближе к делу.

Полковник Стейнз терпеливо выслушал Питерсона, попивая кофе. Когда мой приятель иссяк, он произнес:

– Все, мистер Питерсон?