Неучтённый фактор - Олег Георгиевич Маркеев Страница 5

Началась новая, страшная и незнакомая жизнь. И в этой «жизни после смерти» им пришлось рожать. Потому что, несмотря на научный прогресс, выводить детей в пробирках так и не научились. А кого может родить бывшая нимфетка ночных клубов или загнанная, как лошадь, офис-гёрл? И от кого ей рожать? От мальчиков поколения «next» к тридцати годам оставалась лишь потасканная оболочка, а внутри — вся медицинская энциклопедия и таблица Менделеева.

Однако, природа брала своё. Бабы, как и положено им на Руси, рожали, несмотря ни на что. Обрадовавшаяся этой аномалии официальная пропаганда бурно врала про «стабилизировавшийся демографический спад и явные признаки наметившегося роста». Но достаточно было посмотреть на детей, чтобы понять, что никакого роста не будет. Поколение «next» породило поколение «end».

За машиной резервист лет пятидесяти, краснорожий, с обросшими рыжей щетиной щеками, самозабвенно, с хряком, колол дрова. Ему с родословной повезло. Ширококостный, мясистый, крепко сбитый. Явно из деревенских.

Полюбовавшись на его работу положенное время, Максимов завёл вежливый разговор, в результате которого у Максимова оказалась полная миска горячей каши, увенчанная куском тушёнки, и огромный ломоть хлеба, а в карман дядьки перекочевала пачка сигарет «Винстон». Цена им была две карточки на мясопродукты. Которые ещё надо было где-то отоварить, предъявив кучу сопроводительных бумажек. Так что, обмен вышел вполне равноценным.

Максимов устроился на подножке машины. Миска приятно грела колени. Ел медленно, глотая обжигающую кашу, успевая с набитым ртом поддерживать разговор — приходилось отрабатывать харч.

— Чё бездельничаешь, а? Поди, призывной. — Дядька решил по такому мелкому поводу работы не прерывать; говорил между ударами, небрежно бросая слова.

— Отпризывался. По разнарядке картошку лопатил. Всё выкопали — и по домам.

— Ага, продотрядовец, значит. Это дело. А то жрать все горазды, а в поле не выгонишь. И-эх! — Он вогнал лезвие в крючковатое полено, оно хрустнуло, и две половинки, мелькнув белым нутром, отлетели в стороны. — Во как, твою Люсю! Слыхал, чё товарищ Старостин сказал? «В России кормит только труд», во!

— Он много чего сказал. — Максимов набил рот обжигающей кашей.

— Зато правду! Всю страну, суки, по карманам распихать хотели. Благо дело, нашёлся мужик, навёл порядок.

«Ага! Конечно, порядок! Сидел бы ты в деревне, доярок лапал, а так подфартило, маши себе топором при кухне, да ещё в Москве! Спасибо отцу родному, спасителю Отечества», — подумал Максимов.

— Я, вообще-то, подумал из этих ты … Не в розыске?

— Нет, братан, чистый я. И хвостов нет. Могу бумаги показать.

Он пошевелился, как будто действительно решил полезть в карман за документами. — «Началось! «Бдительность — оружие воина». Рубил бы ты лучше дрова!»

— Ладно, сиди уж! — Мужик сапогом отбросил в кучу очередное расколотое полено. — А в деревне понравилось?

— Конечно. Воздух чистый, тишина. Самогон — просто класс! Так и жил бы всю жизнь!

— То-то и оно, — с грусть выдохнул мужик, явно задетый за живое.

В хаосе кризиса ничего лучше не придумали, как вспомнить хорошо забытое старое. Творчески переосмыслив наследие товарища Троцкого, возродили «трудовые армии». Принудительный полукаторжный труд приказали считать высшим проявлением патриотизма. У кого ещё сохранились иллюзии рыночной экономики говорили об опыте Рузвельта, бросившим армию безработных на строительство дорог и тем самым вытащившего Америку из «Великой депрессии» тридцатых годов XX века. Большинство же на генетическом уровне помнили трудовой энтузиазм первых пятилеток. Да и за годы «реформ» вкалывать почти за даром ещё не разучились.

Если на производствах требовался более-менее квалифицированный труд, то в «продотряды» сгоняли всякий сброд и под конвоем этапировали на поля. Расчёт и обсчёт вёлся на «трудодни». По окончанию сезонных работ «трудодни» множились на норму выработки, делились на штрафы, из остатка вычитались расходы на содержание и добровольные пожертвования в Государственный фонд «Возрождение». В результате каббалистических вычислений «продотрядовец» получал пару мешков провизии, продуктовые карточки «трудовой категории» и справку для прописки по постоянному месту жительства.

«Продотряд», в который забрили Максимова, пахал под Ярославлем. Когда работы подходили к концу, пошёл слух, что перебросят на строительство коровников. Домой отпускать не будут. Такой расклад Максимову не светил, кровь из носу нужно было проникнуть в Москву до холодов.

Но просто ударится в бега было глупо. Всё равно нашли бы и влепили года два тех же работ, но уже с приставкой «исправительные». То есть под конвоем и даром. В продотряде платили гроши, но можно было пить, гулять, драться, но не до смерти, короче, отдыхать в полный рост после выполнения дневной нормы. Но из лагеря — ни ногой. Дезертиров ловили, судили товарищеским судом, выступавшие получали недельный отпуск, поэтому отбоя не было от желающих заклеймить позором беглеца, и торжественно отправляли в соседний ИТЛ.

Максимов месячной пахотой на раскисших полях заметал следы. «Липовые» документы с печатью лагеря приобретали силу, по ним можно было протянуть минимум полгода, если не нарываться на крупные неприятности. Он считал, что пролежал на грунте достаточно, чтобы всплыть с новыми документами, и пахать «на хозяина» ещё неизвестно сколько не входило в его планы.

Начальник продотряда, он же по совместительству председатель Совета бригадиров, майор Колыба, любил письменные приказы. Развешивал во всех бараках, чуть ли не на каждом столбе, украшая снизу немудрящей подписью и почему-то красной печатью. Эта майорская закорючка, попадавшаяся на глаза на каждом шагу, и стала основой плана.

Сознательно нарвавшись на скандал с майором, Максимов как-то вечером оказался лежащим на полу хозяйского кабинета с ёкающей печёнкой и разбитой губой. И пока начальник выскочил разобраться с двумя мужиками, прямо под его окнами устроившими драку с матом-перематом, а Колыба, сам матерщинник-виртуоз, мата от других терпеть не мог, Максимов выудил из стола три удостоверения, свою «липу» и тех двух мужиков, они были в сговоре, в карточках учёта, в журнале и на последней странице удостоверений шлёпнул штамп «Убыли по отработке» и заверил всё немудрёной майорской подписью. Печать лагеря цэковско красного цвета в левый угол и — «свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут»!

Всё заняло не больше