Над бездной. ФСБ против МИ-6 - Александр Анатольевич Трапезников Страница 51

— Хорошо. Отбросим всем известные, азбучные, школьные истины, остановимся на одной. Я, как и вы, Анатолий Львович, вырос в глухой сельской провинции, и, прежде всего, из крестьянского мироощущения. Весь мой род был крестьянским, и это мироощущение мне генетически близко. Отсюда же исходили все представления создателей Советского проекта, может быть, даже подсознательно. Что необходимо человеку, что желательно, а что — лишнее, суета сует. Да, в ходе революции и Гражданской войны проект этот приобрел суровые и жестокие формы. Но это была классовая неизбежность.

Носители «ненужных» потребностей погибали, эмигрировали, насильно отправлялись на «пароходе философов» за рубеж или перевоспитывались самой реальностью. И на какое-то время в советском обществе возникло «единство потребностей». После Отечественной войны стала развиваться урбанизация, огромные массы населения двинулись из деревень в города.

Но становления городского образа жизни еще не произошло. Сформировывать городскую культурную среду обитания надо десятилетиями. А значит, миллионы человек, вырванных из своей прежней среды, не могли в этой городской агломерации удовлетворить свои насущные, пусть и неосознанные потребности. И это — особый вид социального кризиса, основание для острого недовольства.

— Согласен с вами, — сказал Житников. — Чем отличается крестьянская жизнь от городской? Тем, что жатва, сев, пахота, сбор урожая, строительство избы, даже рождение и смерть — все имеет литургическое значение. Не зря крестьянин издревле считал: «Пахать — значит молиться». А жизнь в городе… Она лишает человека множества естественных средств удовлетворения его родовых потребностей. Создает постоянные стрессы.

— Вот именно, — подтвердил Грачев. — И я, как человек, родившийся и выросший в деревне, хорошо понимаю это. В отличие от нас Олег Карлович, к примеру, человек сугубо городской, потомственный москвич. И генетически мироощущение у него иное.

— А я об этом и не догадывался, — улыбнулся Алексеев. — Теперь вот буду об этом знать и задумываться долгими зимними вечерами, сидя перед камином на даче и вороша кочергой угольки.

— Только глубоко в эту проблему не погружайтесь, заснете, не дай Бог, так и до пожара недалеко… — сказал коллега. — А если серьезно, то сложность проблемы возрастает, если учесть, что мир вещей и мир знаков перекрывают друг друга, разделить их трудно. В советское время идеологи коммунизма начали клеймить вдруг вспыхнувший в нашем человеке «вещизм». В деревне знаки и образы — это природа, труд, дом, семья.

— Извините, что перебью, но тут мне при этих ваших словах как раз вспомнилась одна остроумная мысль Салтыкова-Щедрина, — произнес Житников. — В письме к своему другу Скабичевскому он подметил, что русский народ вовсе не думает о каком-то «самосовершенствовании», о котором то и дело талдычили его собратья-литераторы.

Он имел в виду их «хождение в народ». Народ просто верует в три вещи: «В свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство». Это и есть вера и в то же время дело. То есть дело в форме, доступной народу. Если жизнь испытывает его, он делает это в той форме, какая перешла к нему от его предков. Сказано более ста лет назад. Но мне кажется, он имел в виду именно то, что и вы сейчас. Природа, труд, род, а все остальное — лишь озорство. Игрушки и забавы. Для горожан.

— Верная и любопытная мысль писателя, который здесь уже не сатирик, а философ, — согласился Грачев. — Я о ней раньше не слышал. Вот насколько продуктивны и взаимно обогащаемы наши беседы.

— «Жизнь не есть озорство», — повторил Алексеев, словно пробуя эту фразу на вкус. — А у меня такое ощущение, что это «озорство», начавшееся с перестройки, не прекращается до сих пор. Лишь возрастает. И «озоруют» те, у кого нет ни «своего труда», ни «природы творчества». В метафизическом смысле.

Грачев продолжил:

— В городе — огромное количество вещей-знаков, часто совершенно не нужных. Люди, страдающие от неудовлетворенных потребностей, начали искать в 70-80-е годы те образы жизни, которые бы утолили их «сакральный голод». Вот тут-то как раз и «подоспел» Запад со своей сказочной страной, сотней сортов колбасы и туалетной бумагой.

Советский народ снова повелся на призрачный идеал, мираж в пустыне. Вот только пустыни-то не было. Мы жили в богатой, процветающей и справедливой стране, а клюнули на крючок с полудохлым червяком. Но такова природа человека. Что имеем — не храним, потерявши — плачем. А Запад, создавая свое «пространство фетишей», вырастил уже своих гомункулов. Погасил его потребности морем суррогатов.

Дешевые и легко потребляемые образы «овладели массами», а буржуазный миропорядок завоевал культурное пространство, стал гегемоном. Пришел, так сказать, на место пролетариата. И придал обществу универсальную знаковую систему — доллар. Он стал способен заменить любой образ, любой тип отношений. Ведь все покупается! За доллар можно получить любую вещь-знак, удовлетворить любую потребность.

— Но и сам Запад скоро зайдет в тупик, — дополнил Алексеев. — Не пройдет и пары десятков лет. Это как скорпион, жалящий сам себя в хвост. Предлагаю теперь сделать перерыв на обед, а то что-то свербит в желудке. Сергей Витальевич, можно договориться, чтобы нам, в порядке исключения, доставили сюда какую-нибудь пиццу и колу?

— Все в наших силах, Олег Карлович. Теперь русская поговорка «Хлеб за брюхом не бегает» изменилась ровно наоборот. Только вражескую пиццу и колу в недра ФСБ не пропустят. Предлагаю полтавские котлеты, салат с креветками и квас «Царский». А на ваш вкус, Анатолий Львович? Может быть, бефстроганов с кровью, как в Англии?

— Хватит меня укалывать, Сергей Витальевич. По-русски.

Кабинет Грачева. В послеобеденное время

Разговор коснулся другой темы, «русской мафии» за границей, где она расцвела пышным цветом. Это устойчивое выражение как раз и родилось в начале девяностых, и было у всех «на слуху».

— Фактически оно верное, — согласился Алексеев. — Но эпитет «русский» всегда вызывал у меня большие сомнения. Преступность вообще не имеет национальности, а в ОПГ этнически русских столько же, сколько и грузин, армян, чеченцев, евреев и других худших представителей своих народов. И уж верховодят в них часто совсем не они, русские.

— Если начнем подсчитывать и выяснять процентный состав криминальных образований, то зайдем в тупик национализма, — согласился Житников. — Однако на Западе, в США, где я часто бывал, раз и навсегда решили привязать эти два слова друг к другу. Раз мафия из России, то непременно русская. И другой быть не может.

— А я участвовал в прошлом году в конференции на эту тему в Вашингтоне, — продолжил Грачев. — Встречались наши и американские спецслужбы. ФСБ, ГРУ,