Лев Гурский - Опасность Страница 56

Пенек задрожал от нетерпения, как сеттер в предвкушении дичи.

— …Он совратил мою дочь и потом отказался на ней жениться.

На мгновение вечный капитан ошалел и только хлопал глазами. Я надеялся, что пеньковского обалдения хватит до той поры, пока я не покину здание Управления. Но — надо отдать ему должное — спохватился он гораздо раньше. Из обалделой его физиономия стала обиженной. Он заподозрил подвох.

— А разве у тебя есть дочь? — недоуменно поинтересовался он.

— Нет пока, — честно признался я. — Но покойный об этом почему-то не догадался. И ужасно переживал…

В этом месте до вечного капитана наконец-то дошло, что я над ним издеваюсь. Обида на его лице достигла стадии мировой скорби. Мол, все одно к одному: и фамилия подкузьмила, и в ПГУ не переводят, а тут еще коллега, подлец, сыпет соль на раны.

— Не ожидал я от тебя, Макс — проникновенно начал он. — Такой черствости не ожидал. Человека, можно сказать, не стало, а ты — шутки шутишь!..

Это раздумчивое «можно сказать» стало последней каплей.

— Федор Матвеевич, — так же проникновенно произнес я, не дожидаясь, пока Пенек развернет свой скорбно-обличительный монолог, — а чего это вы меня все Максом называете? Меня, знаете, зовут Максим Анатольевич, и мы с вами вроде в одном звании.

Вечного капитана после этих слов так перекосило, что я подумал с досадой: переборщил. Наши отношения с Пеньком и до того безоблачными не были, а с сегодняшнего дня он мог меня, пожалуй, возненавидеть. Вот что значит, запоздало сообразил я, пренебрегать йоговской гимнастикой дыхания. Вдох — выдох, и я, возможно, удержался бы от ссоры. Но смерть Потанина все перевернула с ног на голову. Вдох — выдох, вдох — выдох… Лучше позже, чем никогда. Еще пару вдохов — и я уже почти созрел для того, чтобы извиниться перед багровеющим Пеньком.

Но тут в конце коридора возник генерал Голубев и поманил меня к себе. Это был один из немногих случаев, когда приглашение в начальственный кабинет воспринимаешь как избавление от еще худшего из зол.

— Садись, — сказал Голубев после того, как мы миновали пустую приемную (Сонечка Владимировна отсутствовала) и расположились в генеральском кабинете.

Я сел, догадываясь, что разговор будет долгим. Но вот о чем именно будет разговор, я и понятия не имел. Я воображал, что о самоубийстве Потанина… Как бы не так! Бедняге Потанчику наш Голубев уделил всего две-три официальные фразы: что-то там насчет стрессов и насчет того, что, мол, не каждому, увы, дано заниматься государственной безопасностью.

А потом дело дошло до меня. Оказывается, я — наоборот, из тех, кому успешно заниматься госбезопасностью буквально на роду написано. И что мое последнее задание — наглядное тому свидетельство.

Я насторожился. Если начальство хвалит, то непременно следует ждать подвоха. Это — закон природы, неумолимый, как и все законы.

— Какое задание? — нервно переспросил я.

Генерал любезно объяснил мне, что то самое задание. Дело об убийстве двух физиков. Эксперты подтвердили, что не только Григоренко, но и Фролов — на совести блондинчика Лукьянова и рукастого Лобачева. Результаты экспертизы я, по правде сказать, мог предсказать и так. Только я полагал, что надо искать организатора и спасать Лебедева, а вот Голубев, выходит, так не считал. По его словам выходило, что Мин-без вообще вмешался в это дело напрасно. Это-де его, голубевская, ошибка. Но теперь все ясно: убийцы известны и даже уже получили по заслугам, цель убийств тоже ясна — ограбление. Пусть МУР теперь и тянет лямку, наша совесть чиста.

Генерал старательно произносил всю эту несусветную чушь, а я глядел на своего начальника во все глаза. У меня было сильнейшее искушение забежать к нему за спину и проверить, не спрятался ли сзади за генеральским креслом хитрый МУРовский майор Окунь — на правах суфлера. Помнится, глубокомысленная версия об обычном ограблении в свое время прозвучала именно из его уст.

Я вдохнул и выдохнул.

— Вы это серьезно говорите? — только и смог я спросить у Голубева.

Генерал строго насупил брови:

— Не забывайся, Макс!

Только сейчас я заметил, что и самому Голубеву дурацкая речь далась нелегко. Лысина его заметно вспотела, что означало сильную степень генеральского неудовольствия.

— В общем, переключайся на свои обычные дела, — продолжил Голубев после некоторой паузы. — Ты вот хотел, я помню, этим шарлатаном еще позаниматься, Клюевым? Вот и займись, разрешаю. Есть сведения, кстати, что он снова объявился в России…

— Сведения точные, — подтвердил я. — Я видел нашего Лабриолу по телевизору не далее как вчера. Вместе с… — Я с удовольствием назвал имя и фамилию президента маленькой, но гордой автономии. — Что, посылаем спецназ?

Генерал уныло отмахнулся:

— Хорошо, отставить Лабриолу, пусть пока погуляет… Но вот у тебя была, кажется, довольно перспективная идея насчет этих взрывов в Москве. Как ты парня того назвал, Партизаном?

Я машинально кивнул.

— Вот-вот, именно Партизаном сейчас и займись, — с непонятным оживлением проговорил Голубев. — Я тебе дам несколько человек в помощь. А то взрывает, видите ли, все подряд. Машина Нестеренко вчера — думаешь, его работа?

Я все так же машинально покачал головой.

— Ну, неважно, — генерал встал со своего места, давая понять, что разговор окончен и мне можно приступать.

Я тоже поднялся с кресла в полнейшем недоумении. Еще пару дней назад я был бы в восторге оттого, что Голубев наконец-то мою гениальную идею насчет Партизана оценил и дал окончательное «добро» на ее разработку. Но сейчас отчего-то внезапное  генеральское прозрение меня нисколько не радовало.

Может быть, оттого и не радовало, что одновременно с этим генерал сводил к нулю все наши усилия в деле убитых физиков.

— Ты свободен, — нетерпеливо сказал Голубев.

Вместо того чтобы подчиниться приказу, я лаконично изложил генералу одно из своих саратовских приключений. А именно — визит группенфюрера Булкина с посланием от добрых людей. Мне показалось, что на мгновение в глазах моего шефа вспыхнул огонек профессионального интереса, однако Голубев легко этот огонек сумел загасить.

— Ну, и что это доказывает? — безразлично спросил он. — Нет, славно, конечно, что этого недоделанного Гитлера вы задержали. Пусть посидит еще годок, авось поумнеет… Но отчего ты, Макс, решил, что здесь есть какая-то связь с этими физиками? Мало ли о чем этот Булкин мог натрепаться. Всему верить прикажешь?.. В общем, иди и занимайся своим взрывником, — закончил Голубев. — Физиков — отставить. Это приказ, и не вздумай его обсуждать.

Приказ начальника обсуждать я не стал, зато очень медленно и очень внимательно стал рассматривать голубевское лицо. Молча и в упор. Вдох — выдох, вдох — выдох. Своего рода психическая атака.

Генерал достал из кармана синенький платок, угрюмо промокнул лысину и наконец не выдержал моего взгляда.

— Макс, ну не мой это приказ! Неужели тебе не ясно до сих пор?!

— А чей приказ? — не отставал я.

— Чей надо! — Голубев ожесточенно задергал подбородком вверх и вбок, так что начальственная лысина несколько раз указала мне куда-то в район потолка.

Выше потолка, как известно, водилась у нас одна-единственная инстанция. Бог, царь и герой в одном лице.

— Но почему? — я все еще пытался постигнуть высшую логику.

— Потому, — устало отозвался генерал. — Потому что не надо, понимаешь, нагнетать. Мне и так уже дали по лысине за мою инициативу. Убийств с целью ограбления у нас, оказывается, может быть сколько угодно. А вот ядерных физиков в количестве больше одного убивать у нас уже не могут. Мы не должны, понимаешь, впадать в панику и будоражить народ. Дестабилизировать, понимаешь, ситуацию…

Несмотря на обилие руководящих «понимаешь» я ни черта не понимал. Что дестабилизировать? Что нагнетать? Почему будоражить? Если я и понял сейчас, то только одно: генерал Голубев прикрывать меня больше не станет. Подчинюсь я — хорошо. Нет — пусть пеняю на себя.

— Осознал? — поинтересовался у меня Голубев. — Или желаешь еще что-то сообщить?

Теперь больше ничего сообщать я не желал. Ни про Алма-Ату, ни про лебедевского внука, ни даже про письмо от покойника, полученное мною утром.

— Осознал, — покорно подтвердил я. — Дело я закрою. Но на всю канцелярию мне потребуется время. Рапорты, отчеты…

— Даю полдня, — строго предупредил Голубев.

— Два дня, — я специально завысил ставки, чтобы нам легче было прийти к разумному компромиссу.

— День, — вздохнул генерал. — И ни секундой больше.

— Полтора, — вздохнул я. Вдохнул и выдохнул. — Меньше никак не получится. Столько бумажек, понимаешь…

— Ладно, иди, — махнул рукой Голубев. — Тут еще это самоубийство… — пожаловался он. То ли мне, то ли в пространство. Генералу, как видно, тоже еще предстояло заниматься своими бумажками. Списывать одну человеко-единицу. Самоубийства у нас в Управлении не поощрялись, потому как требовалось доискиваться до причин. Я не исключал, что непонятная смерть Потанина со временем превратится в героическую гибель в ходе боевой операции. В письме, спрятанном в «бардачке» моей машины, почти наверняка можно было бы найти подлинные причины происшествия…