Валерий Казаков - Тень гоблина Страница 6

Зал для общения с прессой высоких обитателей Старой площади находился у ажурной решётки ворот шестого подъезда и был заполнен до отказа. Справа и слева в несколько рядов стояли на разновеликих штативах теле- и видеокамеры. Амфитеатр спускающихся полукругом к сцене жёстких казённых кресел занимали журналисты из крупнейших информационных российских и зарубежных агентств. Особо выделялись фотокорреспонденты, которые, как опытные снайперы, заранее выбирали себе позиции, простреливали их очередями автоматических спусков и ослепительных вспышек своих диковинных аппаратов. Сотни чёрных, извивающихся, как недобрые мысли, проводов, с разбега взлетали на блестящий лаком стол и, раздувшись разноцветными головками микрофонов, готовы были, словно свившиеся в огромный клубок змеи, с остервенением броситься на ничего не подозревающую жертву.

Саша Брахманинов — пресс-секретарь Плавского, без всяких излишеств объявил о начале встречи журналистов с Секретарём Совета национальной стабильности.

Иван Павлович как всегда начал с домашней заготовки и минут за тридцать нарисовал весьма неприглядную картину царивших в стране порядков, суть которой он втиснул в четыре ёмких слова — кругом бардак и импотенция власти. Живые, не затасканные по бюрократическим бумагам фразы непривычно рокотали в небольшом зале. Плавский был в ударе, он купался в басах своего голоса, в ослепительном свете телевизионных фонарей и потустороннем мерцании фотобликов. Это была его стихия, стихия уверенного в своей правоте человека, которую он каким-то непостижимым образом мог передать слушающим его людям.

Скураш не пропускал ни одного публичного выступления шефа. Он устраивался где-нибудь сбоку, поближе к столу, и с интересом наблюдал за Плавским и сидящими в зале. Перед ним медленно, с пробуксовками раскручивалось невидимое колесо взаимопроникновения энергий скрытого смысла слов. Древнейшая и пугающая магия постепенно обретала силу мистерии, рождая внутри ни с чем не сравнимое чувство сопереживания, которое, в свою очередь, помимо воли, высвобождала дикую силу сопричастности. Обособленное, осторожное и пугливое «я» съёживалось, уступая место ослепляющему, словно наркотик, коллективизму. Лицо нестерпимо горело, жажда деятельности переполняла душу. И всё это происходило с каждым. Странным образом непохожие друг на друга люди, порою говорящие на разных языках, вдруг превращались в единоверцев. В этом граничащим с безумием порыве единения расплавлялись индивидуальности, стирались маленькие человечки с их слабостями и бедами и рождалась грозная, слепая, обезличенная толпа, готовая ринуться вперёд, созидая или разрушая всё на своём пути.

Что-то похожее Малюта, к своему удивлению, наблюдал и сегодня. Острые на язык, матёрые и наглые в иных ситуациях журналюги ловили каждое слово Плавского, не отрывая взгляда от сцены, что-то чиркали в своих блокнотах, распаляясь вместе с выступающим.

«Бесовщина какая-то! — размышлял Скураш, уставившись на раскрасневшуюся и елозящую в кресле высокомерную Ольгу Гоц, недавно признанную «золотым пером» года. — Представляю себе, что он вытворял с рядовыми избирателями, если всезнайку-Оленьку почти до оргазма довёл. Ну, молодец! Да что Гоц, мужики и те туда же!»

Иван Павлович замолчал неожиданно, просто не договорил фразу, тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Достигнув пика напряжения, он словно просил минуту передышки. В зале зашумели, зашелестели, задвигались. На столе появилась пепельница, и Плавский, с усмешкой окинув взглядом присутствующих, мол, имею, в отличие от вас, полное право, не спеша, вставил сигарету в мундштук и, блаженно сощурившись, смачно затянулся.

— Господа, прошу задавать вопросы, — делая кому-то условные знаки, произнёс Брахманинов, — время у Секретаря ограничено. Пожалуйста, прошу Общественное российское телевидение…

— Иван Павлович, перечисляя потенциальные угрозы национальной безопасности, вы назвали разрушение системы управления страной. Если можно, подробнее на эту тему.

— А что подробнее? Фактически от этой системы остались одни ошмётки, которые быстренько приватизировали регионы, ещё год-другой − и они окончательно окуклятся в удельные княжества. Могу объяснить более образно. Страна у нас огромнейшая, как исполинский динозавр. Туловище, ноги, длиннющий хвост да шея с крохотной головкой и ещё более крохотными мозгами, — в зале ехидно захихикали. — Не сомневайтесь, маленькие мозги и те прокисшие, — продолжал Плавский. — Так вот, пока сигнал от башки дойдёт до хвоста, хвоста уже нет — сожрали, а обратной связи «хвост — голова» вообще не предусмотрено. Я ясно излагаю?

— Куда уж яснее…

— Пожалуйста, вопрос коллег Си-эн-эн, — уводя шефа от назревающего скандала, вмешался пресс-секретарь.

— Господин, Плавский, как часто вы видитесь с президентом, о чём говорите? Это один вопрос. Второй — ходят слухи об ухудшении его здоровья. Как вы это прокомментируете?

Скураш, как и все готовившие эту встречу, предполагал, что подобный вопрос кто-нибудь задаст. У Ивана Павловича было заготовлено три позитивно-нейтральных ответа, но, уже успев узнать своего шефа, все сотрудники аппарата Совета, присутствовавшие в зале, внутренне напряглись. Кто знает, что в этом момент может придти ему в голову.

— У президента, наверное, нет надобности в таких встречах, а у меня и подавно. А чего, собственно, встречаться? Мне и без этого работы хватает, — рубанул не по писаному Плавский. — Что касается его здоровья, так я не доктор. Я, как вам известно, русский генерал, и моё дело — война и порядок, а это весьма далёкая от медицины область приложения человеческого интеллекта…

«Кажется, пронесло», — подумал Скураш, но генерал, глянув исподлобья на журналистов, пророкотал:

— Но, по имеющимся у меня данным, — зал замер, — президента готовят к серьёзной операции на сердце. Будем надеяться на её благополучный исход.

Журналисты повскакали с мест, многие бросились к выходу, спеша первыми донести до своих агентств и издательств сенсационную новость.

— Ну, это он зря, — ни к кому не обращаясь, произнесла Гоц, — этого ему не простят.

— Последний вопрос, — перекрывая шум, почти прокричал Брахманинов.

— У кого будет находиться ядерный чемоданчик в момент операции?

— У премьер-министра, как того и требует конституция.

— Если в стране в это время начнутся беспорядки, готовы ли вы, господин Плавский, взять на себя всю полноту власти?..

— Извините господа, — уже почти взревел пресс-секретарь, — время истекло. Благодарю за внимание.

Генерал собирался ещё что-то сказать, но передумал и, махнув рукой, ушёл со сцены.

Скураш заметил, что впереди журналистов к выходу бросились сотрудники других подразделений администрации.

«Ну, эти, вестимо, к услышанному ещё и своего с три короба навертят, представляю, какая сейчас свистопляска начнётся, — уже шагая по длинному коридору к своему кабинету, подумал он. — Как-то всё это не ко времени, да и зачем гусей дразнить?»

Тощую пластиковую папку с предложениями по «Белому легиону» Малюта передал шефу за два дня до этой злосчастной пресс-конференции и с нетерпением ожидал оценки своих трудов. Уже сотни раз были перебраны в голове все возможные слабые места документа, обоснованы ответы на вероятные замечания, и вот, сидя на втором этаже ведомственной столовой, куда доступ был открыт всем сотрудникам, Скураш в очередной раз прокручивал самое узкое место будущего проекта — обоснование законности появления самостоятельного силового образования, подчинённого Совнацстабу.

— Малюта Максимович, вам можно составить кампанию? — прервал его терзания знакомый голос.

Подняв голову, он увидел дежурящего в приёмной Секретаря старичка-отставничка.

— Конечно, Иван Данилович, присаживайтесь, пожалуйста, — предупредительно отодвигая стул, улыбнулся Малюта.

— Ну-с, я вижу, вы уже вполне освоились, — разгружая на стол свой поднос, доброжелательно продолжил ветеран. — Правда, уж извините старика за любопытство, а почему вы обедаете здесь, в общем, так сказать, зале? Вроде как не по чину…

— Так, Иван Данилович, жизнь поменялась, демократия цветёт буйным цветом, вот и пытаюсь шагать в ногу со временем. День там обедаю, два — здесь. И у начальства на глазах, и для подчинённых доступнее.

Конечно, если уж быть до конца откровенным, обедать в этот гудящий, как пчелиный улей, двухэтажный стеклянный домик, кокетливо прильнувший к старинному собору в одном из переулков властного квартала, Малюта отчасти приходил из-за Инги. Естественно, толком поговорить в жующем и звенящем стеклом и металлом вертепе никогда не удавалось, но зато попрожигать друг друга взглядами и демонстративно повздыхать можно было сколько угодно, главное — чтобы это особенно не бросалось в глаза посторонним.