Олег Маркеев - Неучтённый фактор Страница 66

«Вот так и надо. Таким ты мне нравишься».

Максимов смыл с щек остатки мыльной пены. Кожу немного щипало от порезов.

– Что ты там делаешь? – донеслось из кухни.

– Возращаюсь старому правилу: или отпускай бороду, или брейся каждый день, – ответил Максимов.

Марина сидела на табурете, забравшись на него с ногами. На остро выступающих из-под юбки коленях пристроила кружку с дымящимся чаем.

– Я яблоко в чай накрошила. Вкусно. Хочешь?

– Пока нет.

Он посмотрел в ее по-детски отрешенное лицо. Она полностью ушла в свой мир, цветной, яркий и непредсказуемый, как узоры в калейдоскопе.

«Счастливая. Замерла на грани между безумием и отчаянием. Мы сгиинем, а блаженные унаследуют землю. Правда, изгадили мы ее изрядно. Помойка помойкой, а не среда обитания. А они этого не замечают. Дети-цветы. Гибрид Страшного суда и светлого будущего».

– Сегодня ночь пойдет снег.

– Что?

– Сегодня ночью пойдет снег, – повторила она. – Снег – это летучий лед. Мир станет черно-белым. И все начнется с начала.

«Нави! – обмер Максимов. – Святой безумец».

Он опустился на корточки у ее ног.

– Что ты еще видишь, Марина?

Она навела на него свои распахнутые глаза.

– Скоро сюда придет человек, чтобы умереть. Ничего уже не поделать. Его время кончилось.

Преторианцы

Наползающий на город комендантский час зажигал огоньки в окнах домов. Самое тихое, боголепное время. Законопослушные граждане уже забились в свои норки. А те, кому уже все по барабану, еще не начали ночной дебош.

Официально комендантский час ввели "для обеспечения безопасности граждан в темное время суток от противоправных действий криминальных элементов". Кого защащала мера "по нормам Особого периода" становилось ясно, столило только взгянуть на график комендантского часа. Ограничение на передвижение расползалось от границ Домена к окраинам с уступом в час. Чем ближе к окраинам, тем позднее полагалось сидеть по домам и без надобности не высовывать носа на улицу. Плотность патрулей тоже убывала от центра к окраинам. В спальных районах, прозванных "гарлемами" сил едва хватало, чтобы держать под контролем основные магистрали. Об "обеспечении безопасности граждан" не шло и речи. Там гуляли круглосуточно, да так, что дым стоял коромыслом. Иногда в прямом смысле слова. Обитатели "гарлемов" страдали языческой пироманией: обожали тусоваться вокруг горящих бочек, поджигать помойки и устраивать пожары в ограбленных квартирах.

Бетховен жил на нейтральной полосе. Точно между не растерявшим приличие Домена Соколом и расхристанным Речным вокзалом.

Двигатель урчал на малых оборотах. "Бычок" накатом прокатил по притихшей улочке. Дмитрий успел разглядеть слабый свет в окнах Бетховена. Нажал на газ, рывком вогнал машину в ближайший проулок.

Странник

Бетховен долго кхыкал и кхекал, возясь с замком. Марина терпеливо ждала, прижимая к груди банку тушонки.

Наконец, дверь приоткрылась.

«Мало ему, что глаз о глазок намозолил, так еще в щель тамбур просмотреть решил. Осторожный, гад».

Бетховен, убедившись, что в тамбуре никого, кроме соседки нет, шире распахнул дверь.

– Мариша, к-хм, чем обязан?

– Вот. Подарок.

Марина протянула ему банку.

Бетховен недоуменно уставился на нее.

Через секунду налетел черный вихрь, Бетховен, охнув, стал оседать на пол. Правую руку, сживавшую что-то в кармане халата, парализовало ударом.

Вторым ударом – ладонью под подбородок – Максимов втолкнул его в квартиру. Отстранил Марину, парализованную от неожиданности. Бетховен, по-рыбьи хватая толстыми губами воздух, продолжал пятиться, не в состоянии восстановить равновесие. Максимов подсечкой помог ему упасть. Подстраховал, чтобы грузное тело не наделало слишком много шума. Сунул руку в правый карман стариковского халата, разжал скрюченные пальцы. Вырвал коротконосый дамский браунинг. Осмотрел, укоризненно покачал головой и сунул себе в карман.

Квартирка была маленькая, хоть и двухкомнатная, но "хрущоба" она и есть "хрущоба", спрятаться негде.

Максимов перешагнул через конвульсивно вздрагивающее тело, вышел в тамбур.

У Марины был глаза оленека, ждущего выстрел.

«Да, обманул, воспользовался, да, я сволочь и гад! Но… Ничего не объясняй, не проси прощения. Все равно не поймет».

– Уходи, девочка моя, уходи немедленно, – прошептал он.

Она заторможенно отшатнулась. На правое веко выползла слезинка.

– Возьми пропуск и поезжай к бабушке. Прямо сейчас. Еще успеешь.

Он отступил за порог. Беззвучно захлопнул дверь.

В глазок была видна девичья фигурка, замершая в проеме распахнутой двери. Потом она пропала. Появилось вновь. Закутанная в не по росту армейскую куртку.

«Открой дверь, схвати за руку и не отпускай, пока не доберетесь до ее Изумрудного города. Она научит тебя видеть мир распахнутыми глазами. Помоги ей, и она спасет тебя. Ну, еще можно все изменить! Помоги ей вернуться к морю, уведи в леса, куда угодно, только подальше от этого ада. Ты же тоже устал, ты слишком долго шел своей дорогой. Возьми ее за руку, и пусть ведет туда, куда сама захочет!»

Щелкнул замок. В тамбуре прошелестела юбка. Клацнул замок двери в тамбур.

Сердце рванулось вслед за ней. Он остался на месте. Сердце вернулось, забилось, как птица в кулаке. Замерло. Заледенело. Твердое, как стальной поршень, толкнуло по венам кровь.

«Ты чуть не сошел со своего Пути. Ты стал бояться смерти? Раньше ты боялся одного – не дойти до конца».

Максимов развернулся, крякнув, оторвал Бетховена от пола, проволок в комнату и кулем бросил на диван. В ванной стряхнул с веревок влажное белье. Ножом срезал веревку. Вернулся в комнату и надежно связал Бетховена.

Осмотрел книжные полки, рабочий стол. По первому вспечатлению, Бетховен был типичным трудоголиком: безалаберным в быту и скрупулезным в работе. Книги и папки со скорошивателями, контейнеры для бумаг и канцелярские принадлежности содержались в идеальном порядке. Ноутбук покрыт бархотной тряпочкой. Зато по всей квартире – неряшливое запустение.

«Устроить обыск по полной программе, или нет?»

Чутье подсказало, что времени в обрез.

Бетховен заворочался на диване. Максимов оглянулся. Он тщательно перебирал книги на полках. Почти за час обыска он нашел немало интересного. Находки складывал на стол, будет о чем поговорить.

Максимов бесшумно подошел, присел рядом. От толстого халата Бетховена шел тяжелый дух старческого пота и больного тела. По выпавшей из-под халата противно белой ноге змеились варикозные вены.

«Ну и куда ты со своим здоровьем в наши игры? Пенсии не хватило? Или, конь старый, не навоевался на тайном фронте?»

Бетховен замычал, силялсь вытолкнуть членороздельные звуки через кляп. Тужился долго, до бисеренок пота на лбу. Максимов ни слова не произнес, знал – молчание, тягучее, выжидающее молчание действует лучше крика. Наконец, Бетховен дошел до нужной кондиции. Застыл, тараща глаза.

Максимов аккуратно вытащил кляп, указательным пальцем надавил под кадык, – вдруг балбес заорет, могло быть и такое.

– Говори. Крикнешь – отправлю на тот свет. Если понял, кивни.

Бетховен отчаянно замотал головой.

– Вижу, понял. Говори.

Максимов убрал палец.

– У меня… Я помру сейчас. – Глаза у Бетховена налились кровью, распухший шершавый язык мешал говорить. – Мне… У меня диабет… Укол! Или убей сам. Я не…

Максимов вдавил палец, заглушив крик. Из раскрытого рта вырвалось шипение, белые капли прилипли к распухшим синим губам.

– Не ори. Кроме астмы, еще и диабет? Ну ты даешь! на одних лекарствах раззоришься. Кто снабжает инсулином? Куратор?

Бетховен вытаращил глаза. Синющные губы затряслись, выдавливая пузырьки слюны.

– Где шприц? В холодильнике?

Бетховен отчаянно закивал. Максимов воткнул ему в рот кляп, вышел из комнаты. Выглянул из окна кухни во двор. Без изменений. Только дождь припустил с новой силой.

Время шло, время, подаренное ему теми, кто погиб раньше. А результата нет, хочешь – вой, хочешь – вешайся.

«Не надо! – одернул себя Максимов. – Шансов – один на миллион. Но этот шанс – ты сам. Так что, не мандражируй. Верь – и все будет по-твоему!»

Он вернулся в комнату. Показал Бетховену тонкий инсулиновый шприц. Тот дернулся всем телом.

– Не шуми. – Максимов сел рядом. – Я задам пару вопросов, после этого введу инсулин. Извини, иначе не могу. Не согласен, помирай так. Ты мне не нужен. Отдашь куратора, оставлю жить. Даю слово. Я пришел за ним. Ты просто встал между нами. Отойди, пока не поздно. Выбирай. Это не предательство, нет. Ты не создан для этой войны. Сдайся, и перестанешь быть моим врагом. Обещаю, я тебя пальцем не трону. – Говорил тихо, склонясь к самому лицу.

Бетховен дернул кадыком, мучительно сглатывая вязкую слюну, и кивнул.