Гюнтер Карау - Двойная игра Страница 66

Она чего-то не может понять:

— Дэвид, ты говоришь так, будто мы опять должны расстаться.

— Да, должны, Виола.

— Ты не смеешь бросать меня!

— На этот раз мы сделаем по-другому: ты оставишь меня.

Она растерянно смотрит на него. Она ничего не понимает. Еда, которую им приносят на ужин, остается нетронутой. Он уговаривает ее тихим голосом заклинателя. За окнами темно, но они не зажигают света. Она обнимает его за плечи и держит так, словно хочет помешать разлуке. В его словах скрывается что-то темное и зловещее. Однажды он упоминает всадников Апокалипсиса[58] и говорит о том, что лошади уже оседланы, им почистили копыта и вплели пестрые ленты в гривы. Она готова впасть в отчаяние от этих зловещих пророчеств, но он убеждает ее, что отдельный человек не имеет нрава на слабость, когда на карту поставлено существование всего человечества.

— Они хотят не только уничтожить нас, но и погасить разум, Виола. Разум как форму и содержание бытия.

Она не хочет и не может понять его. Он напоминает ей о Майданеке, Освенциме, Треблинке, рассказывает о том, что там погибли раскиданные судьбой по свету его сородичи. Следующая бойня, убеждает он, станет последней, ибо она убьет все живое, не делая различий между людьми той или иной расы, национальности, вероисповедания, между человеком и животным, между деревом и травинкой. Затем он кладет ей на колени магнитофон и говорит:

— Это важнее, чем «дипломат». Береги его, как если бы это был твой ребенок. Иначе… — замолкает он, — иначе может так случиться, что на земле вообще больше не будет детей.

Ей представляется, что она попала в центр чудовищного, угрожающего всему человечеству заговора и что она может стать последним тормозом, способным сдержать заговорщиков. Кровать узка, но и они не слишком-то широки, так что и ей хватает места.

Поздно ночью настоятельница Ханна подкрадывается к двери, прислушивается, плотно сжав губы, и трясет головой. Она слышит мужской храп и находит довольно странным, что преподобный проводит ночь в одной комнате со своей подопечной, едва достигшей совершеннолетия, да к тому же чернокожей. Но вот она вспоминает о пожертвовании, ожидающем ее завтра утром, успокаивается и идет спать.

А к Виоле сон не идет. Свет луны падает в окно и отбрасывает на побеленную известкой стену длинную тень в виде креста. На столе стоит раскрытая игра го, и инкрустации сверкают, словно подают таинственные сигналы. Дэвид спит беспокойно. Будто его распяли на кресте, а потом сняли — и вот он лежит на узкой кровати, оттеснив ее к железному краю.

Не дает ей уснуть и любопытство. Рядом с игрой го лежит неприметная тетрадь — дневник, предназначенный кузену. Почему вдруг кузену? Что у них общего? Какая еще нить связывает их, кроме той, которая завязалась при ее посредничестве, когда им обоим захотелось сыграть друг с другом партию го?

Она зажигает настольную лампу. Дэвид даже не шелохнется. С большим трудом разбирает она его мелкий, почти бисерный почерк. Записи сделаны по-английски, разделены на главы, и у каждой главы имеется по-своему странный заголовок. «Есть только одна мораль», — переводит она. И дальше: «Мыслить — тоже значит действовать». Записям предпослано вступление. Некоторые места она не в состоянии перевести, и смысл их остается для нее непонятен. Однако она сознает, что рукопись в целом — это своего рода попытка оправдаться, пространное философское рассуждение о гуманности как основе партнерства. В одном месте она читает: «Вне всякого сомнения, я бы мог найти и более простые пути. Но путь всегда должен быть достойным цели. Партнер когда-то верил, что не ошибается во мне. Поэтому сегодня я не имею права отказать ему в доверии. Мы сыграли прекрасную партию, и, поскольку бог справедлив и ему не безразлично его творение шестого дня[59], мы доведем эту партию до достойного конца».

36

Вернер еще раз разбирается в подоплеке дела, а его генерал получает новости из Москвы. Кто хочет выиграть в футбол у противника, уже забившего гол, должен забить два гола. Вернеру приходится рассчитывать, каким должен быть провод, чтобы противник узнал по нему больше, чем хотел знать.

Мы обливались потом в наших темных костюмах. На карте прогнозов был помечен антициклон «Патроклус», накрывший Центральную Европу, как горячий блин. Каждый вечер за горизонтом слышался гром, полыхали зарницы, но с неба не упало ни капли. В выходные и предвыходные дни пляжи на Шпрее и Хафеле были переполнены. А мы даже на совещаниях в узком кругу сидели в пиджаках.

И политическая обстановка накалилась до предела. Мы еще не знали места и часа схватки, но уже чувствовали ее приближение, а в подобных ситуациях — это известно каждому бывшему солдату — на командных пунктах не ослабляют даже узлов галстуков. Как-то так получилось, что застегнутый на все пуговицы пиджак и пропотевшая рубашка стали олицетворением строжайшего соблюдения дисциплины. Обычно в общении у нас был принят довольно фамильярный тон. А в те дни мы даже друг с другом общались в официальной манере — серьезно и сдержанно. Это не позволяло проявиться излишней нервозности. О часе, когда, возможно, придется засучить рукава, нас бы известили, а в тот момент мы не притрагивались к нашим галстукам, поскольку, вероятно, хотели доказать самим себе, что даже в этом августовском пекле не утеряли способности действовать хладнокровно. Когда через маленькую дверь в комнату совещаний вошел генерал, мы встали, хотя вообще-то никогда этого не делали. Его двубортный темно-серый костюм тоже был застегнут на все пуговицы.

В Москве было принято решение. Мы внесли предложение, и союзники нас поддержали. Кроме того, из Москвы поступила неофициальная информация о воздушно-десантном учении в штате Северная Каролина, в котором участвовало четыре тысячи американских парашютистов. Во вводной к учению говорилось, что они «используются в находящейся под угрозой маленькой стране» в сфере американского влияния. Учение называлось «Быстрый удар». В нашем собственном аппарате имелись достоверные сведения о предстоящем внеплановом призыве резервистов бундесвера. Журнал «Шпигель» писал: «Запах крови и железа вновь витает над Европой. Похоже, война за Берлин возможна».

Война! Как раз эту альтернативу необходимо было исключить, и каждый в нашем кругу понимал, что война тем вероятнее, чем больше времени мы дадим противнику на подготовку к ней. Генерал приехал прямо с заседания Политбюро, которое состоялось в одном из охотничьих домиков. Было решено под руководством товарища Эриха Хонеккера, в то время секретаря Национального Совета обороны, создать специальный штаб, который разместится на втором этаже берлинского полицей-президиума. Главная задача заключалась в том, чтобы скоординировать наши операции с комплексом мер, которые разработает этот штаб. Каждый шаг необходимо было выверить с учетом политической обстановки.

Генерал использовал выражение, употребленное где-то в кулуарах московского Совещания представителей коммунистических и рабочих партий, и выдвинул его в качестве актуального лозунга: «Западный Берлин не должен превратиться во второе Сараево». А кто-то из присутствующих добавил: «И во второй Глейвиц[60]».

Сравнение было метким. Точно в стиле нацистской пропаганды перед нападением на Польшу вражеский аппарат обработки общественного мнения пытался создать прямо-таки атмосферу истерии и страха. Как и в 1939 году, в 1961 году центральное место в газетах занимали кошмарные истории о судьбах беженцев. Мы сравнили методику. В 1939 году один из заголовков гласил: «Кровавое воскресенье в Шнейдемюле — потоки польских немцев устремились через границу рейха». А в 1961 году «Бильд-цайтунг» вопила: «Беженцы… беженцы… беженцы… Теперь весь мир видит: в зоне паника!»

Приходилось считаться с тем, что эти клеветнические выступления окажут определенное воздействие на наше население и вызовут у отдельных его представителей чувство, неуверенности. Число зарегистрированных лиц, проживавших в восточной части города, но работавших в Западном Берлине, подскочило до 63 тысяч. Предположительно еще 50 тысяч немцев из Восточного Берлина работали там нелегально. Эта ежедневная массовая миграция через границу не поддавалась даже частичному контролю. Наряду с контрабандой товаров, обходившейся республике в миллиарды марок, процветала контрабанда пропагандистской литературы. Во что она нам обходилась — подсчитать было невозможно. На заседании Политбюро обсуждался проект речи, с которой Вальтеру Ульбрихту предстояло выступить на одном из крупных берлинских предприятий. Речь эта должна была послужить сигналом к нашему контрнаступлению. В проекте выступления были такие фразы: «Осуществлявшемуся до настоящего времени разграблению ГДР будет положен конец» и «История не знает стояния на месте — никто не может миновать социализм».