Юрий Рогоза - Убить Юлю II Страница 9

- Ну ты мудила!... – раздались хриплые голоса. – Да кто ж знал, что она такая шустрая, сука?!.. – Хер с ним, давай по-быстрому, пока теплая… И прямо на ходу из грузовика полетели на снег кружевные панталончики…

Появились в городе и другие «носители пролетарский идеи» - ухоженные худощавые типы с интеллигентными лицами маньяков. Они деловито перемещались по Киеву на «Паккардах» и «Роллс-Ройсах» (моды на «Ройсы», кстати говоря, не кто-нибудь, а сам В. Ульянов завел, тот, который «Ленин»), пугая кваканьем клаксонов облепившее старые липы воронье. И хотя они никого не били штыками на улице и не стреляли по окнам, именно от них веяло истинным ужасом – ледяным, потусторонним, вечным…

Этот ужас вместе с ними переместился в коридоры и подвалы Института благородных девиц (позднее – Октябрьского дворца, еще позднее – Палаца Культури та мистецтв и кинотеатра «Кинопалац»). Казематы киевского ЧК были забиты, истязали не просто страшно – упросили родной московский Совнарком выделить валюту на покупку пособий по китайским пыткам – самым невыносимым в истории человечества. Так смерть стала благом и избавлением…

А быдло со штыками вломилось в Лавру. Надписи «хуй» и «пизда» покрыли иконы и фрески, монахов забавы ради раздевали догола и бросали в сугробы, некоторым весело отрезали финками члены. «Он тебе, дядя, один черт без надобности, без дела болтается…» Митрополита Владимира расстреляли через неделю совсем рядом, около стены Аносовского сада (парк Вечной Славы). Твою мать, никакого тебе классового удовольствия не испытали, старик держался смело и спокойно, перекрестился только и попросил Господа простить палачей своих… Мракобес, что с него возьмешь…

… Все это я знал, конечно. Без вызывающих тошноту кровавых подробностей, но знал. И все равно такие вещи нужно иногда слушать. А рассказывать – еще нужнее, потому что время – оно стремительно по природе своей, оно не идет - летит, и не в том беда, что вчерашний день за миг становится историей, а в том, что память за ним не поспевает. Оттого и стоит в ЦЕНТРЕ МОЕГО ГОРОДА памятник низкорослому уроженцу Симбирска, маньяку и убийце детей. Но и это не беда, черт с ним (это не просто идиома, так и есть, они неразлучны), хуже другое – нет-нет, да и мелькнет в толпе на молодой груди надпись «СССР» или серп с молотом – не просто символ труда, а те самые… Нет, я понимаю, мода, свобода, все такое… Но, ребята, девушки, милые, надевая эти, изготовленные в какой-нибудь Болгарии в целях наживы, Т-shirts, знайте – это на них не краска, это заблеванный матрос с лицом зверя и красными от «балтийского чая» глазами ткнул узловатым пальцем в окровавленное, но еще шевелящееся тело умирающей ясноглазой гимназистки и намалевал. Точно вам говорю…

- Самое удивительное, друзья мои, – чуть помолчав и успокоившись, произнесла Ирина Дмитриевна, – что эти самые люди до сих пор не арестованы, они продолжают заседать в Законодательном собрании…

Наверное, физиономии у меня и хмурого ангела были соответствующие, потому что она тут же добавила:

- Да-да, и, пожалуйста, не смотрите на меня так, словно я безумна! Я тоже ума не приложу, каким образом это возможно, но это так! Их регулярно показывают по телевизору! Правда, у меня не хватает сердца смотреть, я переключаю, но… мне не дано забыть эти, с позволения сказать, лица. Такой, знаете, маленький и пучеглазый, с курчавыми волосами – его отчего-то показывают чаще остальных – он был матросом – растрепанным, суетливым, и каждый раз, когда он переставал омерзительно смеяться, лицо его сразу приобретало испуганное выражение. 

Однажды он расстреливал в нашем дворе совсем молодого офицера. Прямо у нас под окнами… Офицер курил папиросу и презрительно улыбался, а у пучеглазенького в руке дрожал огромный черный маузер. У них это оружие почему-то считалось высшим шиком – почти как сабля… Он так, знаете ли, возбужденно дергался и все не стрелял и не стрелял, то ли ждал, что офицер, который был выше его на две головы, проявит слабость, то ли просто хотел продлить свою жестокую забаву. Затем он, конечно, все же выстрелил, офицер упал, а его палач испуганно отскочил, уронив на снег бескозырку, поднял ее со снега, криво нацепил на голову, попятился, тараща свои бегающие испуганно выпученные глазки, и вдруг, спотыкаясь, побежал по обледенелому двору прочь, смешно размахивая зажатым в кулачке оружием… 

Или второй, вы его наверняка тоже знаете, с такими женственно-пухлыми губами и чуть одутловатым лицом. Этот был у них каким-то губернским начальством, он носил гражданскую одежду и хорошо поставленным баритоном зачитывал на площади указы о расстрелах заложников… - Ирина Дмитриевна замолчала и подняла на нас совершенно ясные, совсем не старческие глаза. – А ведь прошло так много лет… Я часто с ужасом думаю - неужели они… вечны?!..

В старом липском дворе пахло листвой. 

Ю все еще был чернее ночи, и я, дурак, захотел сказать что-нибудь беззаботное, чтобы стало полегче после услышанных ужасов и мне, и ему. 

- Милая женщина, правда? Но возраст есть возраст… Развела мистику с чертовщиной…

- С чертовщиной, говоришь?.. – глухо проговорил ангел и поднял на меня взгляд – неживой, пустой, нездешний. В эту секунду я очень его испугался, причем очень по-детски, беспомощно и искренне, так боятся не чего-то реального, а скользнувшего по мраку прозрачного силуэта на ночном кладбище, похожего на черное пророчество ночного кошмара или воплей приведенного в храм для вычитки «бесноватого».

- А ты вообще знаешь, что такое чертовщина?.. Знаешь?!.. – (мне нечего было ответить, да Ю и не ждал, кажется, никаких ответов). – Могу рассказать…

Я не уверен, что он именно говорил – может быть, просто снова включил один из своих небесных механизмов – но его болючая правда навалилась на меня стальной рельсой, перехватив дыхание и вызвав дрожь в теле…

Люди ели людей… В благодатный год (это когда закрома полны, телята уютно трутся о мамкино вымя, а яблони склонили ветви до земли под тяжестью золотого душистого груза) тетка Параска варила Горпинку, младшенькую, которую батько больше остальных любил… Варила по частям – только одну разделанную ножку, остальное надежно «приховала» в льохе, завернула аккуратно, ласково нашептывая, словно пеленала доню… А Миколе и Галинке велела во дворе гулять, пока не позовет… Они послушали мать – непривычно простоволосую, непривычно тихую… Они знали…

В лопухах вдоль дорог гнили трупы – неестественно худые, словно высушенные, и это было бы похоже на хронику освобожденных майданеков и освенцимов, вот только никто не стрекотал камерой над землей, лопающейся от щедрости, как переспелый кавун и ограбленной до стебля, да и концлагерей таких не построишь – от горизонта до горизонта, от края до края…

Василь зарубил топором кума. И понял, что разделать, как подсвинка, не сможет – все слышалось, как тот, бывало, пел за чаркой про «Галю молодую», весело подергивая густыми черными бровями… Не смог Василь. Но и в свою хату не пошел – что там делать, в хате, там из углов смотрят огромные от голода глаза детей – Толи, Гната, Натули, Ивася… Так и пошагал с топором в руках по обскубанному голому полю – в никуда, в пустоту, откуда не возвращаются…

Совсем недавно нездешние люди в картузах и пиджаках поверх застиранных косовороток, деловито слюнявя химические карандаши, ставили галочки на желтой бумаге и в радостной суете отправляли куда-то скрипящие перегруженные подводы со свисающими мешками с зерном, похожими на огромные подушки. Следом, мыча, тянулись караваны буренок и блеющих коз… Шустрых босым ребятишкам это казалось игрой – они бегали вокруг, поднимая фонтанчики пыли и не понимали, почему мама плачет, а батько стоит чернее тучи…

А теперь они не бегали. Теперь они могли только смотреть с лавок ничего не выражающими, словно нарисованными, глазами, и не понимать, почему так долго не приходит мама, которая, перед тем, как выйти, так нежно и горячо целовала их ввалившиеся щечки и костлявые виски. А мама уже час как висела на поперечине в овине, вот только душа ее не успокоилась, как она думала, она все равно знала, что диточки не годовани, оттого и носилась над сошедшей с ума от горя землей, словно невидимая тревожная птица …

… Ю не просто плакал. Он выл, закинув к светлому от огней киевскому небу оскаленное лицо. Я обхватил его руками, прижал к себе, я тоже плакал, наверное… И еще – я все понял!!

Ну конечно же, вот кто они, ангелы-хранители моей страны с женским именем!.. Как я сразу не догадался, идиот! Ведь иначе и быть не могло!!.. Голодные ангелы самой щедрой земли на свете, вы никогда не оставите нас, я знаю, вы помните, что бывает, когда приезжая чертовщина со знанием дела слюнявит карандаши возле наших беленых хат. Вы всегда рядом, и, конечно же, вас много, вас очень много, тут она, чертовщина, сама себе виновата, поработала на славу, наплодила вас на свою рогатую голову! Теперь ей не победить ни баблом, ни пистолетом! Потому что нет ничего сильнее в мире, чем миллионы вскинутых белоснежных крыльев ангелов Божьих – замученных голодом большеглазых детей моей страны…