Валерий Гусев - Шпагу князю Оболенскому! (сборник)

Валерий Борисович Гусев

Шпагу князю Оболенскому! (сборник)

Конкур со шпагой

Глава 1

Дела свои Яков вел и оформлял безукоризненно, добиваясь, так сказать, полного соответствия формы содержанию. Сколько я знаю, ему никогда их на доследование не возвращали, никаких уточнений и доработок не требовали. Особенно он отличался, подготавливая рукописные материалы: строчки выписывал по линеечке, буковки как печатал — каждая из них стоит отдельно и сливается с другими в слова, которые, в свою очередь, выстраиваются, складываются в четкие, безупречные в своей ясности доказательства.

Зато во всем остальном натура Яшкина брала свое с лихвой: был он неряшлив на редкость, просто катастрофически; без малейших усилий, мгновенно, где бы ни появлялся, он неумолимо создавал вокруг себя ужасающий необратимый беспорядок.

Помню, когда мы начинали стажировку в Званском РОВДе, ему дали только что отремонтированный кабинет с хорошим полированным столом, со свежевыкрашенным сейфом. Через час я заглянул к нему — помочь устроиться…

— Закрой рот, — недовольно сказал Яков, переставляя с подоконника на столик пишущую машинку. — Чего ты моргаешь? Не видишь, порядок навожу.

Комната, где Яшка наводил свой аховый порядок, преобразилась беспощадно. На дверце сейфа сверкали царапины, будто какой-то нахальный дилетант пытался вскрыть его автомобильной монтировкой или консервным ножом ("Ключи пробовал", — пояснил Яков); со свежей и зелененькой, как первая травка, стены длинным языком свисал цветной календарь, который держался только на двух нижних кнопках — верхние уже отвалились. Я попытался снова прикрепить его, но не нашел в коробочке ни одной целой кнопки. На столе, с уже чем-то заляпанной крышкой, с выдвинутыми и перекошенными ящиками чего только не было: молочный пакет, скособоченный дырокол (Яшка признался, что наступил на него), молоток с кривой ручкой, комок лохматой, безнадежно запутанной бечевки, горсть хитро, до неузнаваемости изогнутых скрепок, огрызки карандашей и пустые стержни от шариковой ручки. Я покачал головой и малодушно смылся…

Но, несмотря на крайнюю неаккуратность, а может быть, и благодаря ей, Яшка легко и быстро обживался на новом месте, окружая себя своеобразным, ни на что не похожим и в то же время каким-то наивно-добродушным, по-домашнему теплым уютом. Рядом с ним чувствуешь себя как в хорошей, дружной семье, где много веселых маленьких детей, где не боятся за паркет, полировку и посуду, где неожиданному гостю всегда есть чем поживиться, где все разбросано, все в самых неожиданных и, казалось бы, неподходящих местах, но все под рукой, и ничего искать не надо, где в любое время тебе рады.

Скорее всего это его свойство можно объяснить тем, что Яшка вырос без родителей, привык полагаться только на себя и приобрел таким образом необходимую домовитость и хозяйскую предусмотрительность. Когда бы я ни зашел к Яшке в кабинет, у него всегда где-то в глубине ящиков стола или на полках шкафа отыскивался сухарик, початая пачка печенья, кусочки колотого сахара, а из-за сейфа он, дергая зацепившийся шнур, доставал, заговорщически подмигивая, контрабандный кипятильник и поржавевшую на швах баночку с кофе. И между прочим, это было всегда вовремя и кстати легонько перекусить, поболтать пять минут, отвлечься…

Яков и на этот раз позвонил мне очень удачно — я уже искал достаточный повод, чтобы чуток передохнуть. Но тон его мне не понравился.

— Оболенский? — строго спросил он. — Щитцов говорит. Зайди ко мне.

Знаю я эти штучки, это деловое и строгое обращение, озабоченный сверх меры голос. Яшка не был карьеристом, но всегда (и вполне безобидно) мечтал стать начальником. Ему очень нравилось решительно командовать, отдавать четкие распоряжения. Особенно при посторонних. Если он так заговорил, значит, у него кто-то есть, на кого надо произвести впечатление. "Только бы не подбросил мне что-нибудь глухое", — подумал я, захлопывая дверь.

В комнате солнечно. Окно распахнуто (оно выходит во двор), и на наружном подоконнике, куда Яков имеет обыкновение ссыпать собранные со стола крошки, яростно скандалят воробьи.

У Якова точно был посетитель: пожилой, почти старый человек, седые волосы, тройка в полосочку, по животу — цепочка карманных часов. Вел он себя странно — вся его полная фигура, здоровое розовое лицо, беспокойные руки выражали нерешительность, смущение и даже раскаяние, будто нашкодил на старости лет и теперь не знает, как поправить. "С повинной, что ли, пришел?" — мелькнула первая мысль.

Посетитель держал в руках листок бумаги и то клал его на стол, то быстро отдергивал к себе. Яков уловил момент, бесцеремонно выхватил бумажку и протянул ее мне.

— Вот, посмотри. Гражданин Пахомов, верно? — Тот молча кивнул, облизнув быстрым язычком губы. — Вот гражданин Пахомов принес заявление и никак не решится отдать.

Я посмотрел:

Заявление

Убедительно прошу органы внутренних дел оказать содействие в отыскании исторической реликвии — старинной испанской шпаги конца XVI века, принадлежавшей нашей семье и имеющей огромную ценность для государства.

С уважением

доктор сельскохозяйственных наук,

профессор

Н. Пахомов

— Ну и что? — спросил я, прочитав заявление. — Действуй в установленном порядке.

Профессор дернулся, заерзал на стуле, прерывисто перевел дыхание.

— А что вы так волнуетесь?

— Поймите меня правильно, товарищи. Я пришел посоветоваться с вами. Вопрос для меня очень сложный, деликатный. Здесь замешаны мои старинные друзья…

— Извините, — перебил его Яков. — Давайте-ка сделаем так: расскажите нам, по возможности подробнее, что у вас случилось, вплоть до ваших интимных сомнений, потом мы зададим вопросы, и вы ответите на те из них, на которые найдете возможным отвечать, а уж после этого мы вместе решим, как нам поступить наилучшим образом. Согласны?

Профессор усердно закивал головой:

— Хорошо, хорошо! Это именно то, зачем я шел к вам, на что надеялся.

— Слушаем вас. Садись, Сергей, запиши, что сочтешь интересным.

Профессор провел ладонью по лицу, помял подбородок, закусил на секунду палец.

— Видите ли, какое случилось неприятное происшествие. В нашей семье с давних пор хранится старинная шпага, трофей первой Отечественной войны. В кампании двенадцатого года один из наших предков захватил ее при нападении на французский обоз. Мы, конечно, гордились этим трофеем, берегли его, тем более что сама шпага — хотя я и не специалист, но говорю это с полной ответственностью, — сама шпага, без преувеличения, истинное произведение искусства. Многие, очень многие коллекционеры предлагали нам обменяться, обещали большие деньги, даже, не скрою, золото. Судьба распорядилась так, что я остался последним в нашем роду. Я не коллекционер, шпагу хранил лишь как память о своих предках, о героических событиях далекого прошлого. И когда ко мне накануне моей командировки в Нидерланды пришли товарищи с предложением продать ее в фонд Исторического музея, я подумал и согласился…

Профессор покашлял в кулак, попросил воды. Яков, передавая ему стакан, кивнул мне на лежащие передо мной листы: мол, записывай подробнее — видимо, что-то уже почуял.

— Продолжайте, пожалуйста, — напомнил он профессору. — Мы очень внимательно слушаем.

— Да… Так вот… Собственно говоря, здесь все и кончается. Я настоял на передаче шпаги в дар государству, без возмещения мне ее стоимости, морально не считая себя вправе получать деньги фактически ни за что. Вы понимаете, что я имею в виду? Я не отбивал ее у врага, не покупал, да и вообще в глубине души всегда считал, что государство имеет на нее право большее, чем я. Так с какой же стати я буду ее продавать? Ведь верно?

К сожалению, я так и не успел передать шпагу: потребовались кое-какие формальности, а мне уже было время выезжать. Не решившись оставить ее на длительный срок в пустой квартире, я договорился со своим старинным приятелем, прекрасным человеком и актером — Мстиславом Всеволожским — и отвез ему шпагу.

Вернувшись, я узнал печальную весть: мой друг скончался незадолго до моего возвращения. Я навестил вдову (достойнейшую женщину, делившую с ним все тяготы актерской судьбы) и осиротевшего сына, выразил, сколь мог искренне, свои соболезнования и сочувствие, но, естественно, о шпаге в такое трагическое для них время не обмолвился и вернулся к этому вопросу через несколько месяцев, по прошествии, на мой взгляд, достаточного времени, могущего хоть отчасти смягчить горечь утраты в их сердцах.

Вдова моего друга, прекрасно понимая меня и отклоняя мои извинения, попросила сына достать с антресолей футляр со шпагой.

Павлик это сделал и вручил мне футляр. Я открыл его — нет, нет, не для того, чтобы убедиться, что шпага цела и невредима — я не мог оскорбить такой проверкой достойных друзей своих, а только, чтобы и им еще раз доставить высокое наслаждение созерцанием этого прекрасного предмета…