Шарль Эксбрайя - Самый красивый из берсальеров

Шарль Эксбрайя

САМЫЙ КРАСИВЫЙ ИЗ БЕРСАЛЬЕРОВ

Глава 1

— Ma que![1] Вы слишком торопитесь, Алессандро! Повторяю вам: прежде чем добавлять бульон, подождите, пока вино испарится, иначе вместо «оссо буко»[2] у вас получится гнусная бурда, недостойная нёба Тарчинини! Просто невероятно, до чего у вас, пьемонтцев, упрямые головы!

— Может, это оттого, что нам, пьемонтцам, живется куда тяжелее, чем обитателям Вероны, а потому у нас гораздо меньше времени на кухонные изыски? Или, возможно, туринцы просто глупее веронцев?

— Я думаю, Алессандро, вы попали в самую точку!

Пронзительный телефонный звонок оборвал разговор, грозивший закончиться перепалкой. Инспектор Алессандро Дзамполь снял трубку и, послушав, передал ее собеседнику.

— Это вас, синьор комиссар… из Вероны…

— Pronto? — завопил Тарчинини. — Это ты, моя обожаемая Джульетта?.. Да, твой Ромео слушает! Есть новости о проклятой? О неблагодарной? О бессердечной?

Инспектор Алессандро Дзамполь, тощий и на редкость сдержанный пьемонтец, никак не мог составить о веронском полицейском определенное мнение. Ромео Тарчинини считали человеком недюжинного ума — недаром же его на несколько недель пригласили в Турин делиться собственными методами расследования преступлений. Инспектора Дзамполя назначили его помощником, но оба не испытывали друг к другу особых симпатий. Все в Тарчинини шокировало Алессандро: и его краснобайство, и привычка все время кричать, стонать, хихикать, умиляться по поводу и без оного, и обыкновение по пустякам призывать в свидетели Небо, и его манера одеваться. Здесь, в суровом Турине, прохожие то и дело оборачивались, с изумлением глядя на кругленького человечка лет пятидесяти, чьи темные с проседью волосы были завиты и уложены локонами благодаря густому слою бриолина, и на его пышные усы, воинственно подкрученные на концах, как во времена Виктора-Эммануила II. Внимание привлекала и манера Ромео постоянно жестикулировать на ходу, поблескивая огромным перстнем на безымянном пальце левой руки и не менее внушительным самоцветом — на правой. Черный костюм оживляли белый пикейный жилет и поразительный пышный галстук, волнами ложившийся на грудь и заколотый большой пряжкой в форме усыпанной жемчужинами подковы, а белые гетры издали создавали впечатление, будто синьор Тарчинини, невзирая на изысканность прочих деталей туалета, нацепил холщовые туфли на веревочной подошве. Все вместе выглядело невероятно комично, и никто не мог поверить, что сей опереточный персонаж обладает необычайно острым умом. Но тут общественное мнение, несомненно, заблуждалось. Однако больше всего Алессандро Дзамполя раздражала нелепая теория Тарчинини, которую тот излагал ему с утра до ночи, будто чуть ли не все преступления совершаются на любовной почве. Только потому, что он родился в Вероне, зовется Ромео, а его жена — Джульеттой, комиссар желал говорить исключительно о любви, видел ее повсюду и мгновенно приходил в умиление. А инспектор Дзамполь так же упорно уверял всех и каждого, что это бесспорный признак старческого маразма. Впрочем, Алессандро чудовищно не повезло в семейной жизни, и с тех пор он затаил упорную злобу на весь женский пол.

— Что бы ты ни говорила, моя Джульетта, я все равно не изменю мнения об этой бессовестной! И однако, тебе ли не знать, как я ее любил! Ma que! Увы, неблагодарность — удел слишком покладистых отцов!.. Что ты говоришь? Да, конечно, и матерей — тоже. Нет-нет, я вовсе не забыл, что мы с тобой вместе породили эту отщепенку, этот отрезанный ломоть… Что ж, нам остается нести свой крест, опираясь друг на друга… Что?.. Здесь?.. А как, по-твоему, я могу жить среди пьемонтцев?.. Да, как изгнанник, как ссыльный!.. А малыши? С ними все в порядке?

Наконец, успокоившись насчет своих сыновей Дженнаро, Фабрицио и Ренато, дочерей Розанны и Альбы, бабушки из Бардолино, дядюшки из Вальданьо, кузена из Болоньи и племянников из Мантуи, Ромео Тарчинини, краса и гордость веронской полиции, начал прощаться с женой, и, слушая его стенания, образованный инспектор Дзамполь вдруг вспомнил, как изгнанный неблагодарными согражданами Аристид[3] покидал Афины.

— До свидания, душа моя… Ты ведь знаешь, что всегда можешь положиться на меня?.. Как бы он ни страдал, Ромео Тарчинини — не из тех, кто сдается… Да, я несчастен, но буду держаться достойно. И тем не менее меня точит скорбь… Я живу лишь тобой и детьми, моя Джульетта… И мы не заслужили таких мук, нет, не заслужили! Ну да ладно, хоть на мгновение оставим слезы, и я поцелую тебя, любовь моя! О, как бы мне хотелось сейчас пощекотать твою шейку усами!..

Последнее «прощай», завершившее монолог Тарчинини, прозвучало подобно сирене в туманной мгле северных морей или вою верного пса, почуявшего, как к хозяину подкрадывается смерть. На Алессандро это произвело неизгладимое впечатление. И, когда Тарчинини положил трубку, он счел своим долгом поинтересоваться:

— Надеюсь, вам не сообщили ничего неприятного?

Комиссар посмотрел на него с кротким смирением христианского мученика, в глубине рва ожидающего диких зверей, и так тяжко вздохнул, что со стола слетело несколько листов бумаги, а совершенно ошарашенный Алессандро даже не подумал их поднять.

— Дзамполь… вы молоды… красивы…

Инспектор попытался возразить.

— Нет, помолчите! К тому же я говорю не о вас, а о себе… вернее, о том Тарчинини, каким мог по праву считаться больше двадцати лет назад… Я был молод, красив и встретил прекраснейшую из веронок… Ее звали Джульетта, а меня — Ромео… Сама судьба предназначила нас друг другу… И мы полюбили так, что Лаура и Петрарка, Данте и его Беатриче побледнели бы от зависти! И от любви родилось дитя, прелестнейшая на свете девочка — тоже Джульетта… Вся Верона с восхищением наблюдала, как она растет, а я… я думал, на земле не найдется такого достойного принца, которому я мог бы отдать свою Джульетту…

Не будь лицо комиссара залито слезами, Дзамполь наверняка рассердился бы, решив, что тот над ним издевается.

— И вот однажды к нам приехал какой-то дикарь… американец… Он попросил у меня руки дочери… Да, самый настоящий варвар, но, признаюсь, очень симпатичный… и такой богатый, что вы и представить себе не можете… Сайрус его звали… Парень поклялся, что они с Джульеттой будут жить в Вероне. Я поверил и отдал ему свое сокровище. А когда Джульетта стала его женой, Сайрус попросил у меня разрешения свозить ее в Бостон и представить родителям, дав слово вернуться не позже чем через месяц… И вот прошло уже семь недель… Он украл у меня дочь, Алессандро… Этот американец сохранил привычки своей страны… и я ничего не могу поделать… Закон, насколько мне известно, за него… Чудовищно, Дзамполь, слышите? Чудовищно! Говорю вам, закон не желает защитить родителей, лишившихся любимой дочки! И если мне придется стареть, не видя своей Джульетты… и ее детишек, из которых этот негодяй вполне способен сделать маленьких американцев… нет, уж лучше умереть прямо сейчас!

Растроганный инспектор встал и дружески взял шефа за руку.

— Не стоит так расстраиваться, синьор комиссар…

Тарчинини вырвал руку.

— Нет… для меня все кончено… Я совсем утратил вкус к жизни… лишь по привычке тяну лямку, и все!

Продолжая стенать, он подошел к большому окну, выходящему на пьяцца[4] Кастелло.

— А вон три девушки! — не меняя тона, сказал веронец. — Madonna mia! Какие милашки! Эх, будь я помоложе… Подойдите-ка взгляните, Алессандро!..

Совершенно сбитый с толку непостижимыми перепадами настроения Тарчинини, способного то плакать, то смеяться, то впадать в глубочайшее уныние, то радоваться жизни (и все это — без какого бы то ни было перехода), Дзамполь подошел к окну. Через площадь и в самом деле шли три очень красивые девушки и с самым решительным видом направлялись, похоже, к полицейскому управлению.

— Ну, Алессандро, как они вам нравятся?

Инспектор пожал плечами:

— Знаете, у меня так много дел…

— Несчастный! Да разве это причина? Посмотрите на меня! Стоит мне утром увидеть красотку — и на весь день отличное настроение!.. Да взгляните же, какие прелестницы, а? Почти так же хороши, как моя Джульетта…

Вспомнив о дочери, хоть и на законном основании, но все равно похищенной американским мужем, комиссар Тарчинини опять нахмурился и сел за стол.

— Порой невольно спрашиваешь себя, Алессандро, чего ради мы так упрямо цепляемся за жизнь…

— Возможно, для того, чтобы давать уроки и обучать премудростям полицейского расследования недоразвитых пьемонтцев?

Ромео в свою очередь пожал плечами:

— Допустим даже, я способен научить кого бы то ни было… И как, скажите на милость, я стал бы это делать, коль скоро у вас в Турине все так уважают закон?

— Надеюсь, вы не станете упрекать нас за порядочность, синьор комиссар?