Галина Романова - Жизнь нежна Страница 10

— Почему непременно Полиной? — не поняла она и глянула на него с досадой, как, наверное, всякий раз смотрела на подзагулявших посетителей крохотного полуподвального ресторанчика.

— Жену мою так зовут. Полина — моя жена. Которая… А, не важно! — он махнул рукой, едва не свалив пузатый бокал на низкой ножке, в котором еще плавилось янтарем немного коньяку.

— Что вы хотели спросить? — тоном школьного завуча спросила официантка.

Антон даже напрягся, вглядываясь. Так и казалось, что девушка сейчас кончиком указательного пальца поправит на переносице невидимые постороннему глазу очки.

— Вы так и не сказали, как вас зовут, — мягко упрекнул он. — Я назвал себя, а вы нет.

— Оля… Меня зовут Оля, — не меняя тона, представилась она.

И потерла все же переносицу. Может, и правда громоздились на ней очки-невидимки. Такие большие, в роговой оправе, коричневого цвета в черных прожилках, очки. Может, она как-то смогла сделать их невидимыми, чтобы не стесняться их непрезентабельного вида.

У него вот не получалось сделать так в детстве, когда он таскал такие на своем носу. И дико стеснялся, когда его дразнили очкариком. И все мечтал, чтобы очки его, которые необходимо было носить для исправления детского косоглазия, вдруг стали невидимыми.

Господи, о чем он думает сейчас? О чем?! Про очки какие-то вспомнил! Нелепо так, глупо и не нужно. У него, кажется, семья рушится, а он…

— Скажите, Оля, за что меня можно не любить?! — выдавил Панов через силу. — Что во мне такого отвратительного? Я не урод, не гомик, зарабатываю так, что только можно позавидовать. А она… Она отворачивает лицо, когда я хочу ее поцеловать. Вот так отворачивает!

И Антон отодвинул подбородок к плечу. Потом замотал головой, зажмурившись.

— Она не просто не любит меня, Оля! Она… она, мне иногда кажется, ненавидит меня! С трудом терпит. Я же все готов для нее сделать, все! Я ради нее на все пойду! Если ее кто обидит, я его разорву в клочья! Просто оставлю этого человека инвалидом, если он посмеет мою Полинку…

— Тише, Антон, тише, — на удивление крепкие пальцы, крепкие для такой хрупкой девушки, сдавили ему плечо. — Здесь не место говорить об этом. Если есть желание продолжить тему, то я заканчиваю через полчаса. Подождете?

— А? — Он подумал, потом кивнул. — Подожду. Все равно меня некому выслушать, кроме вас. Некому. Она так уж точно слушать не станет…

Господи, зачем он здесь?! Для чего?! До какого состояния надо было напиться, чтобы протащиться пять кварталов и оказаться в тесной коммунальной конуре, забитой не спящими соседями, окурками, кастрюльным грохотом и тошнотворным запахом чужой ненужной женщины.

— Ну, чего ты, Антон? Чего ты?

Показавшаяся поначалу очень хрупкой, Ольга с не женской силой вдавливала его в подушки, лизала ему мочки ушей, ерзала по нему горячим тугим животом и все уговаривала, уговаривала быть умником. Они ведь уже со вчерашнего вечера вместе, неужели он ничего не помнит? Как тогда объяснит, что проснулся совершенно голым в ее постели? И пускай жениться на ней не обещал, да ей и не нужно, но уходить так рано точно не собирался.

— Ну, чего ты, Антоша, милый? — Ольгина рука с холодными тонкими пальцами коснулась щеки. — Посмотри на меня, посмотри. Я же понравилась тебе. Ты сам вчера мне говорил об этом.

Да, она была недурна собой, эта милая девушка с печальными глазами, в которых ему с самого утра мерещилось что-то хищное. И проговорили они, кажется, часа три, никак не меньше. И понимала она его, как никто. И все Полинку ругала и обзывала каким-то нехорошим неблагозвучным словом. Он не помнил, каким именно! И не помнил, как уступил этой девушке и улегся с ней в постель, где непристойно пахло чужим мужским одеколоном.

— Зачем я тебе, Оль? — вдруг спросил Антон, стаскивая девушку с себя и опуская ноги на пол с кровати. — Зачем?

— Ну… Мне хорошо с тобой, Антоша. И я ведь не тащила тебя сюда, ты сам пришел, — с удивлением и обидой отозвалась она и была не так уж и не права. — Все стонал и бился, с чего тебя Полина твоя не любит.

— А ты что говорила? — Он силился вспомнить то гадкое слово, каким Оля называла его жену, так и не вспомнил.

— А я говорила, что вы не пара, вот и все. Ты очень хороший, но не ее мужчина.

— А кто же ей нужен? — поинтересовался он ревниво и потянулся к своим брюкам. — Что она за цаца такая, что я ей не пара?

— И это я вчера слышала. — Оля вздохнула, провела ноготком по его позвоночнику и поцеловала под левую лопатку. — Ей такой же павлин нужен, Антоша. Чтобы перья перед ней распускал. Чтобы…

— А я не распускаю, да! — Он едва не сломал молнию на брюках, с такой силой дернул от обиды застежку. — Я с утра до ночи только тем и занимаюсь.

— А ты перестань, — вдруг сказала Оля со смешком и потянулась, провокационно выставив грудь.

— Что перестать? — не понял Антон, не придав значения ее грациозным ухищрениям. Не заметил даже.

— Перестань распускать перед ней перья. Перестань унижаться, звонить по десять раз на дню. Перестань вовсе обращать на нее внимания.

— Как это?! Ты в своем уме? Она моя жена, Оль, я не могу не обращать на нее внимания. И я…

Он помялся, не зная, как выразить свою мысль поделикатнее. Ольга с невеселым смешком сама закончила за него:

— И ты ее очень любишь. Знаю. Весь вечер вчера слушала.

— И все равно в постель меня потащила. Он удивленно покачал головой, сел на край кровати и начал натягивать носки. — Странная ты, Оль. Чего тебе с меня? Денег ты не берешь, будущего у нас с тобой нет. Чего тогда? Я ведь не первый в этой койке, так ведь? Одеколоном мужским все пропахло. Недешевым одеколоном. — Антон назвал, припомнив. — Угадал? Вот, видишь. Не бедный парень вчера утром тут просыпался. Чего меня-то к себе позвала?

— А тебе прямо обязательно в душе моей покопаться! — фыркнула Оля, причем без обиды какой бы то ни было или досады. — Тебе твоей души за глаза хватит, Антоша. Иди уж, к Полине своей. Иди и не заморачивайся из-за меня-то еще. И совет мой помни: поменьше внимания обращай на цацу свою, дело будет лучше.

Панов дошел пешком до ресторана, где ночью оставил машину на стоянке. Глянул на телефон, забытый на сиденье. Умышленно, между прочим, забытый. Сколько сидел и напивался, столько мечтал потом обнаружить там десятка три пропущенных звонков. Вот выйдет он из кабака, думал, сунет погрузневшее от коньяка тело в салон, глянет на дисплей телефона, а там сообщение на сообщении. И звонила, и писала, и…

Ничего не было. Полина не позвонила, не написала ничего, и даже к черту его не удосужилась послать за молчание, хотя, по логике, должна была.

— Не нужны мы ей, — пожаловался телефону Панов и завел машину. — Не нужны ни обеспеченными, ни нищими, никакими. Развестись с ней, что ли!

Развестись, конечно, было можно. И проблем никаких не возникло бы. Она как-то вскользь обронила однажды, что никогда ни на что претендовать не станет. Что от матери в наследство ей досталась огромная квартира в самом центре города. У тетки опять же она одна из всей родни, та ее никогда не оставит. И ей вообще, вообще ничего не надо. Она готова уйти без выходного пособия и все такое.

А он не готов, блин! Он не может ее отпустить! Он любит ее так…

До судорог любит ее, проклятую! Дышать боялся, когда она спала рядом с ним. Иногда даже оторопь брала, до такой степени походила спящая Полинка на ангела. Нежная, чистая такая, не загаженная никем другим, она была только его женщиной, только его. Ну, как он мог ее отпустить?! Как?!

И жить так больше просто невыносимо. Жить и знать, что не нужен ей, что она с трудом терпит тебя рядом. Вчера утром даже поцеловать себя не дала, когда провожала его к порогу. Чего тогда вышла провожать, спрашивается! Сидела бы в кухне, ковыряясь вилкой в своей яичнице. Нет, вышла, как примерная жена, пожелала удачи бескровными губами. И с таким постным лицом все это проговаривала, будто в последний путь его провожала, черт возьми! И все, на этом ее супружеская миссия закончилась. Прощальный поцелуй оказался миссией невыполнимой.

— Я настолько противен тебе? — вспылил он тут же, пытаясь поцеловать ее насильно. — Полина, посмотри на меня!

Не посмотрела, отвернула лицо, губы тут же набухли, задрожали. Ясно, плакать собралась. Он ее и отпустил, чтобы сырость не разводить и себя до конца не расстраивать. Другой бы на его месте не отпустил бы. Другой бы еще и по заднице надавал за капризы всякие дурацкие, а то и покруче наказание придумал бы.

Он так не мог. Ни бить, ни принуждать ее не мог.

Они ведь уже неделю спали в разных комнатах, и все по этой же причине. Как только она выкрикнула ему про это самое принуждение неделю назад, и про то еще, что не может больше заниматься с ним любовью, потому что…

Кстати, а почему? Она ведь так и не сказала, почему она не может. Сколько он ни бился, сколько не пытался разговорить ее, она так и не сказала ничего. Он к ее тетке тогда подался, едва в ногах у старой ведьмы не валялся, моля о помощи. Тоже глухо. Сидела, курила одну сигарету за другой, за сердце хваталась, а толком так ничего и не сказала и не пообещала ничего.