Джесси Келлерман - Гений Страница 10

Нет, Соломон этого не знал.

— Он был из Саксонии. И до пяти лет разрешал мне говорить с ним только по-немецки. Да, жуткий был человек, я тебе скажу. — Зингер улыбнулся. — И вот когда я тебя в первый раз увидел, то решил, что ты — его тень. Представляешь? Как в «Гамлете». Да. Ты чего? У тебя такой вид, будто я твою собаку съел.

Соломон ответил, что к моменту их встречи полагал, будто говорит без акцента.

— Господи, дружище, да ты и сейчас говоришь совсем как мой отец.

— Правда? — Соломон очень расстроился.

— Конечно! Только рот раскроешь, а я уже вижу старого хрыча. Ха! Да ладно тебе, не расстраивайся. Зато у тебя такой голос! Кого хочешь очарует.

Соломон Мюллер, новый, не тот, что был раньше, ответил:

— Я бы предпочел, чтобы у меня был американский акцент. Ведь я американец.

— Не переживай. Здесь все просто: как скажешь, так и будет. Скажешь — американец, значит, ты американец.

Исаак Зингер, человек с фантастическим животом, богатством и либидо, засмеялся, и от его смеха стены тряслись. Казалось, сработала главная сирена Америки. Он смеялся и колотил своего друга по плечу.

Глава четвертая

В наши дни «открытие» выставки — сплошной обман. Как правило, все, что выставляется, распродано еще до начала. Я решил нарушить традицию и запретил предварительные показы и продажу. Уже в середине лета телефон раскалился от бесконечных звонков взволнованных коллекционеров и консультантов. Пришлось их успокаивать, говорить, что поблажек я не сделаю ни для кого. Каждому придется прийти и самому открыть для себя Виктора Крейка.

Мэрилин считала, что я совершаю ужасную ошибку. Так и сказала. Мы с ней обедали вместе за неделю до открытия.

— Ты же хочешь их продать?

— Конечно, — ответил я.

Это правда, я хотел их продать. Не то чтобы денег хотел заработать, просто так ведь положено. Я хотел убедить публику вложить деньги в то, что я считал гениальным, потому и выставил эти картинки на всеобщее обозрение. И все же какая-то часть меня не желала расставаться с творением Крейка. Со мной так бывало — продавать то, что мне нравилось, было тяжело. Однако картины Виктора отдать было еще труднее. Наверное, потому, что я чувствовал себя сопричастным его творчеству. А обычно выступал просто в роли агента.

— Сейчас или после выставки, но их все равно раскупят, — сказал я.

— Продай сейчас, и дело сделано.

Людям было трудно понять, что связывало нас с Мэрилин. Ну, во-первых, все думали о разнице в возрасте. Она старше меня на двадцать один год. Хотя пятидесятилетние женщины легко могли бы найти этому оправдание.

Друзья бестактно напоминали мне о странности подобных отношений, особенно когда напивались.

«Она тебе в матери годится». Открыли Америку.

Не совсем годится. Если бы мама не умерла, она была бы на четыре года старше Мэрилин. Но все равно спасибо, спасибо вам большое. Я-то, конечно, сам не догадывался, но теперь, когда вы мне сказали, все встало на свои места.

Те же самые друзья неизменно добавляли (наверное, чтобы подсластить пилюлю): «Выглядит она хорошо. Этого у нее не отнимешь».

И еще раз спасибо! И этого я тоже как-то не заметил.

Мэрилин действительно выглядит отлично. И не просто для своего возраста отлично, она вообще очень красивая женщина. Ну конечно, и пластические операции помогли. А кто их не делал? Она хоть не врет насчет своего возраста. Честно говорит, что была королевой школьного бала в Айронтоне в 1969 году. И то, что вы видите, это скорее результат ухода за собой, чем вымысел пластического хирурга.

Айронтон — это городок в Огайо. Он подарил своей самой красивой девушке яростное желание пробиться. Когда Мэрилин сердится, она начинает растягивать слова, как делают это в Кентукки. С таким говором можно и невинность изображать, и обрушиваться на голову высокомерным южанам, дабы сбить с них спесь. Не завидую тому, кто разозлит Мэрилин.

Теперь она платит за прическу столько же, сколько заплатила когда-то за свою первую машину. У нее есть номера телефонов тех, у кого вообще нет телефонов. У меня же есть подозрение, что, когда она входит в «Барниз», специально обученный персонал тут же нажимает кнопку и все продавцы сбегаются к ней. Каждый житель Нью-Йорка знает: главное мерило успеха — это недвижимость и то, как ты ею распоряжаешься. Мэрилин добилась всего. У нее дом в Вест-Виллидж, а в столовой висит де Кунинг,[8] который стоит в десять раз больше, чем ее родители заработали за пятьдесят лет совместной жизни. Еще у Мэрилин есть квартира на Манхэттене, на углу Пятой авеню и Семьдесят пятой. Оттуда открывается чудесный вид на Центральный парк. Когда солнце садится, мягкий оранжевый свет заливает верхушки небоскребов и гостиную, и тогда кажется, будто плывешь по поверхности звезды.

Выбить Айронтон из девчонок нельзя. Мэрилин так и встает в 4.30, чтобы сделать зарядку.

О том, как она пробилась наверх, ходят легенды. Девять человек детей. Дорога в Нью-Йорк на автобусе «Грейхаунд» — так и было, я не шучу. Работала продавщицей в отделе дамских сумочек в «Саксе». Какой-то банкир покупал жене подарок и ушел с номером телефона Мэрилин. Роман. Развод. Свадьба. Благотворительные балы. Попечительские советы музеев. Постепенно растущая коллекция. Уорхол, Баския,[9] танцы, кокаин. Снова развод, схватка, яростная, как кровная месть балканцев, потрясающие условия раздела имущества. Галерея Мэрилин Вутен открылась в ночь на 9 июля 1979 года. Мне тогда было семь лет.

Кому-то может показаться, будто Мэрилин просто невероятно повезло. А я так и видел, как она сидит в старом автобусе, идущем на восток, и планирует все наперед. Может, даже записывает в маленькой книжечке, вроде той, что была у Гетсби. «Как я собираюсь изменить себя, а потом стать известной и богатой. Десять этапов».

Довольно скоро Мэрилин обнаружила, что разница между продажей предметов искусства и дамских сумочек невелика. Она продавала, и как продавала! Дом на побережье в Гемптоне, квартиры в Риме, Лондоне — все это Мэрилин купила на собственные деньги, а не на деньги, которые муж оставил ей при разводе. К черту мужа!

Со всеми она знакома, с каждым встречалась. Многие от нее пострадали. Она назвала Клемента Гринберга, самого могущественного американского критика двадцатого века, нудлом сипатым. Прямо так в глаза и сказала. Мэрилин первой выставила у себя Мэтью Барни,[10] которого до сих пор зовет мальчиком. Она разбогатела, сделав ставку на пристрастие современного общества к вторичным продуктам. Покупала никому не нужные картины, а потом добивалась, чтобы автор стал не менее популярным и богатым, чем она сама. Добивалась сама, исключительно за счет собственного упрямства. И всегда шла напролом. Мэрилин продает предметы искусства, лично ей не принадлежащие. Продает, рассчитывая, что когда-нибудь она тоже станет их владелицей. Поэтому на аукционы ее теперь не пускают — она скупает все, что ей нравится. Разговоры о том, что Мэрилин сдулась, ушла в историю, не прекращаются ни на минуту. Она всегда воскресает, как птица феникс, великолепная, в сшитом на заказ потрясающем костюме, с коктейлем «Гимлет» и словами: «Не дождетесь!»

Мы познакомились на открытии выставки. Я тогда занимался самыми бесперспективными художниками у одной женщины, которая потом подарила мне галерею. В мире искусства я вращался уже несколько лет и, конечно, знал, кто такая Мэрилин, но никогда с ней не разговаривал. Она откровенно разглядывала меня сквозь бокал с вином. Нимало не смущаясь тем, что выпила лишнего, и очаровательно улыбаясь, Мэрилин двинулась ко мне.

— Кроме вас в комнате не осталось ни одного мужчины правильной ориентации, которого бы я еще не трахнула или не уволила.

Неплохое начало.

Люди говорили, будто я ее приручил. Не смешите меня. Просто мы встретились вовремя, и наше творческое общение сулило нам взаимную выгоду и массу удовольствия, а потому отказываться от такого подарка судьбы было бы глупо. Мэрилин любит говорить. Я люблю слушать и кивать. Оба мы в то время продавали картины, хотя и совсем по-разному. Оба как ненормальные контролировали каждую мелочь. И все же мы умудрялись не лезть в личную жизнь друг друга, и, следовательно, территориальных столкновений между нами не было. Мэрилин никогда в этом не признавалась, но я полагаю, что имя «Мюллер» ее завораживало. В пантеоне самых старых американских денежных мешков мой род, может, и не занял бы первое место, но для Мэрилин Вутен, у которой папа был механиком, я стал почти что Джоном Джейкобом Астором.[11]

Наши отношения были такими прочными еще и потому, что мы ничего друг от друга не ждали. Такое у нас было правило: ни о чем не спрашивай, ничего не рассказывай.

За обедом Мэрилин ела «наполеон» с козьим сыром.