Андрей Бинев - Завтрак палача Страница 10

Я мало читал в жизни. А в нежном возрасте так вообще, кроме комиксов, в руках ничего изданного в типографии не держал. Но однажды моя русская мама, которая упрямо учила меня своему языку, сказала, что я просто обязан прочитать несколько важных русских книг, иначе, мол, когда-нибудь непременно захочу поехать жить на ее родину. И вот чтобы этого никогда не случилось (можно подумать, на родине моего отца она как сыр в масле каталась!), мама дала мне одну очень смешную книжку со страшным названием. Я ее прочитал и, представьте, кое-что даже усвоил.

И вот теперь, вспоминая Ивана, я убеждаюсь, что самое точное определение его родине дал почти двести лет назад русский писатель Гоголь в той самой книжке со страшным названием — «Мертвые души». Он сравнил их страну с птицей-тройкой, которая летит, несется вперед, не давая ответа, куда и зачем.

Я сказал Ивану об этом. Он вздрогнул и умолк на некоторое время (а ведь тогда он как раз рассказывал мне свою историю). Мне показалось, Иван что-то мучительно вспоминает.

— Вот, — вновь заговорил Иван и печально уставился на меня своими мелкими стеклянными глазками, — тройка несется во времени и пространстве, слушаясь упрямой и жилистой руки очередного своего долгожителя-ямщика. А VIP-пассажиры этого волшебного средства передвижения с разбойничьим свистом ударяют оземь свои бобровые шапки и лукаво щурятся на остолбеневший простоволосый народ. Вот уже и снежная пыль за полозьями рассыпалась в морозном воздухе, и храпа коней уж не слышно! Унеслись! К звездам, в будущее, так удивительно похожее на прошлое, что изумленному стороннему наблюдателю кажется, будто стоит эта лихая тройка на месте и лишь остервенело бьет копытами об усталую, мерзлую русскую землю.

Я, конечно, точно не знаю, что такое «морозная пыль», «бобровые шапки», «ямщики» и прочие русские слова, которые он произносил, но все же кое-что понял. Главное, видимо, было не в том, что сказал мне Иван (смысл этого до меня плохо доходил), а в том, что он при своей природной одаренности был человеком крайне зависимым. Разве он сумел бы вот так сложно, так философски мудро выразить свои ощущения, если бы кто-нибудь не вбил ему это в голову? У Ивана была чудесная память (она поддерживала его, но и губила!), на нее «записывалось» очень многое. Причем запись вели необыкновенно умные циники. Не случайно в него втравили все эти мысли из далеких «Мертвых душ», и даже по-своему развили их. Ведь мертвых действительно всегда больше, чем живых. Это уж точно! А если это естественное и ясное понятие соединить в его сознании с предельно циничным авторитетным определением их родины, получается интересная картина. Интересная уже тем, что позволяет манипулировать на подсознательном уровне кем угодно, и, разумеется, прежде всего самим Иваном.

А если это или нечто подобное внушить целому народу, эффект превысит все ожидания. Депрессия в настоящем и неверие в будущее становятся главной педалью, на которую можно давить и давить. Пока не лопнут подпруги и кони не разбегутся.

Я только после этих его заумных слов догадался, с кем он имел дело и почему в конце концов накинул себе на шею петлю. Все это было одной циничной программой, предназначенной ему и, возможно, еще многим и многим.

Иван уже тогда, когда к нему прилетели гонцы из Москвы, понял: если не последует и на этот раз их совету, потом даже не успеет оценить последствий своей нерасторопности, ведь мертвецы не обладают аналитическими способностями. Просто лежат себе безучастно и разлагаются. Как его сестра, например, или тот ее важный дружок. Или парижский адвокат и еще те, о которых Иван успел позабыть. Ведь он тоже когда-то, в самом начале, сменил своего шефа по тем же причинам и, возможно, тем же способом.

Но что-то уже сломалось и в Иване, и в тех людях. Не знаю, лопнули ли подпруги, но то, что у всех сторон лопнуло терпение, это точно. Его родина опять стала другой, при этом сохранив все основные черты прежней.

Так нежданно-негаданно появился в жизни Ивана наш роскошный, закрытый со всех сторон парк-отель. А средств у Ивана жить тут по-королевски еще вполне хватало. Как и у других наших немногочисленных постояльцев. Я же говорил, кажется, их всегда не больше семнадцати. Но таких, как Иван, вообще не так много на планете. Я имею в виду, конечно, что не так много таких, которых и разорить трудно, и казнить нельзя, и помиловать нет возможности.

Вот они и собираются здесь. Каждый по своим причинам. Но это уже история не Ивана, а других людей.

Спустя недельки две после нескольких наших с ним разговоров (то есть он ныл, а я слушал и молчал, как проститутка Мадлен), он повесился на шнуре от гардин.

Хоронить Ивана увезли на континент (тут так называют всю остальную планету) ранним утром, после довольно торопливого вскрытия. Просто погрузили на вертолет в запаянном цинковом гробу и отправили на родину. Думаю, в тот городок, где от безысходности когда-то лютовал папаша, где похоронены его обворожительная сестра Надя, мамаша, да и папаша.

Они опять собрались все вместе. От судьбы не уйдешь!

Я мог бы рассказать о втором русском, то есть о Товарище Шее, но не стану, потому что считаю это бестактным: он ведь прослезился, когда узнал о смерти соотечественника. У него для этого были свои причины. Если получится, позже вернемся к этому человеку.

А пока меня позвала к себе волшебная красотка Мария Бестия. Я уже говорил, что этой испанке пятьдесят лет. Но такой цыпочке может позавидовать даже сочная двадцатилетняя девчонка. Одаренная дама! Во всех отношениях.

Мне и раньше приходилось встречать таких, как она. У нас ведь тоже женщины хороши и соблазнительны до тех пор, пока сами того желают. Как только им надоедает, они немедленно начинают стареть, покрываться морщинами, седеют, теряют зубы. Зады становятся тяжелыми, груди — отвислыми, тянутся сосками к земле. И вообще такие женщины сами уже смотрят в землю. Они точно знают, когда пора. Нечего им это говорить, себе дороже.

Вот моя мама этого правила не знала, потому что она была русской, из Сибири. У них там свои привычки. Им скажут: «Ты уже старая и никому ненужная», и они тут же становятся древними старухами. А нашей женщине такого не скажешь, не посмеешь. Я же говорю, себе дороже.

Моя мама уехала в Сан-Паулу из Сибири со страшным скандалом и со мной, новорожденным. А папу к тому времени уже давно выставили из СССР как мужчину с неуправляемым бразильским либидо. Ведь его нанимали инженером, а не любовником и тем более не мужем. Зачем он им кровь портил? К чему в снежной Сибири бразильские мулаты?

Но об этом немного позже. Если к слову, конечно, придется.

Я подошел к столику в основном ресторане, за которым сидела в одиночестве сеньора Бестия, потому что увидел, как она поманила меня пальчиком. Я почтительно пригнулся, подставив свое темное мулатское ухо к ее роскошному алому ротику.

— Послушай, Comer es dado, — прошептала она. — Я тут наболтала тебе что-то… Так ты забудь.

— Я ничего уже не помню, сеньора Бестия, — чуть слышно, совершенно искренне ответил я. — У меня плохо и с памятью, и даже со слухом.

— Надеюсь, это не мешает тебе служить здесь?

— Ни в коем случае. Здесь это у всех. В этом смысле обслуживающий персонал — инвалидная команда. Ни слуха, ни зрения, ни памяти. Даже обоняние притуплено.

— Несчастные! — Она совершенно серьезно и даже сочувственно посмотрела на меня, словно мне нельзя было не поверить.

Сеньора Бестия вообще была дамой серьезной и решительной. И, как обнаружилось, доверчивой.

Никогда бы не вспомнил ее пикантную историю, будь она еще жива.

Синьора Мария Бестия

Родилась она очень далеко от Испании. В Китае. Правда, оба родителя были испанцами. Отец — видный дипломат, заметный общественный деятель, неплохой писатель и драматург и вообще большой душка. Мать — наследница княжеского титула, из давным-давно разорившегося аристократического семейства, работала на скромной технической должности в испанском посольстве в Пекине.

Они познакомились еще в Мадриде, на европейской политической конференции. Дипломат был уже женат, но как-то очень неудачно. Это всерьез мешало его карьере, его творчеству писателя и вообще было отвратительно его нраву. А нрав у него был шумный, общественный, заметный. Его же первая жена была, по-моему, просто тихо помешанной дурой. Очень была ревнивая и в то же время холодная дамочка, дочь крупного промышленника из Барселоны. Ее все запомнили как серое существо с крепко поджатыми бледными губами и с блуждающим взглядом. Плоскогрудая, беззадая, но фантастически богатая наследница. Это и сгубило первую половину жизни шумного и любвеобильного дипломата.

Незадолго до китайской командировки будущего отца синьоры Марии его первая жена заболела раком гортани и умерла. Промучилась она, говорят, очень недолго. Все ее богатство досталось неутешному супругу. Детей у них не было.