Анна Данилова - Белоснежный лайнер в другую жизнь Страница 10

– Катя, все хорошо?

– Папа… Я тебе не рассказывала, потому что… Да ты и сам все знаешь… – Она стояла, сдерживаемая его руками, и в нетерпении била голой пяткой об пол, вся дрожала от чего-то, но глаза ее лучились радостью. Так удивительно было застать ее в таком расположении духа! А ведь Исабель к тому времени прочно обосновалась не только в комнате для гостей или на кухне, но и в его спальне… Означало ли все то, что сейчас происходило с Катей, что она простила ему Исабель, простила ему очередную слабость или же, что совершенно невероятно, поняла его?

– Ты хочешь мне что-то рассказать?

– В двух словах. Пойдем, я сварю нам с тобой кофе…

На кухне он сидел, а она звенела чашками, готовила кофе.

– Понимаешь, я тебе не рассказывала, да и маме тоже… У меня был парень… Хотя, нет, не так, он не был, а есть… его зовут Валера. Он, папа, старше меня, но очень, очень благородный и сдержанный человек… Он очень красивый, умный и любит меня. Наши отношения с ним ограничивались одними прогулками, кафе… Я понимаю, что ты хочешь меня спросить… Нет, нет и еще раз нет! Говорю же, он очень сдержанный мужчина, хотя я же вижу, что он любит меня… У нас с ним было все хорошо, мы с ним ездили на дачу, и я поехала, папа, с ним, да, поехала, но я не боялась с ним ехать… Мы же знакомы с ним несколько месяцев… Он такой, папа…

– Ты влюбилась?

– Да, папа, влюбилась. А тут с мамой случилось… И он, как назло, исчез… так не вовремя. Я подумала уже, что он бросил меня. И вдруг мне звонит его сестра, представляешь? Звонит и говорит, что Валера просто был в отъезде, что он не забывал меня, не бросал… Что у нее для меня записка… его записка… Мы встречаемся через час. Если бы ты только знал, папа, как я рада!.. Мамы нет, ее не вернешь, но у меня есть Валера, а у тебя Исабель, у нас с тобой все будет хорошо… понимаешь?

Теперь уже она взяла его за плечи и заглянула в глаза. Сергей подумал, что она совершенно не похожа на мать. Она какая-то особенная, сама в себе, новая и чистая, и он совершенно не знает эту прелестную девочку, хотя в нем самом, где-то очень глубоко, сидит чувство вины перед ней… За свою очень странную любовь (любовь ли?) к ее матери и, конечно, за испанистую, шумную, суетливую и жадную Исабель, которая, мурлыча себе под нос хабанеру (вот дурища-то!), и развешивая по квартире новые шторы, и расставляя в буфете новую посуду, обманывает его в деньгах…

– Катя, дочка, я так рад за тебя, тому, что ты нашла в себе силы… ну, ты понимаешь меня, да, детка? Я, может, и плохой отец, но я так люблю тебя… Я понимаю, ты сейчас спешишь, тебя ждут… Но все равно, я спрошу: как тебе живется? Ты не злишься на меня из-за Исабель?

– Она дура, папа, но с ней дома не так страшно… А мне было страшно, очень! Только будь с ней осторожен, она прилипла к тебе не из-за любви, ты же понимаешь… Вот если бы вы познакомились с ней и она бы не знала, кто ты, чем занимаешься и сколько у тебя денег, вот тогда другое дело. Тебе нужна скромная и порядочная женщина. Но только не Исабель. Думаю, ты и сам скоро все поймешь. Ну все? Я пошла?

– Значит, ты на меня не злишься?

– Нет, я рада, что ты нашел в себе силы жить…

– Откуда ты у меня такая взялась?

– Я дочка своих родителей, – она сощурила свои красивые зеленоватые глаза. – И я очень люблю тебя.

Она упорхнула… И ее очень долго не было. Не появилась она и ночью. Исабель, накормив Бантышева ужином, и сама забеспокоилась. Несколько раз зачем-то заглянула в комнату к Кате.

– Она же никогда не позволяла себе такого… А если и не ночевала, то звонила, говорила, что останется у подруги… – говорила Исабель, прибираясь на кухне. Когда посуда была перемыта, а полы подтерты, она, утомленная, сытая и сонная, села к Бантышеву на колени и прижалась к нему, поцеловала в висок. – Знаешь, я понимаю, тебя все здесь устраивает, ты уже привык к этой квартире, но как бы нам расширить ее? Купить соседнюю?

– Ты кого имеешь в виду? Лилю, что ли?

– Да какую еще Лилю, ты что? Я о тех, что за стенкой, которые вечно ссорятся… И им хорошо – не надо будет обращаться к посредникам, и нам. Они все равно вместе жить не будут, постоянно ругаются, разве ты не слышишь?

– Вообще-то, я на работе целый день…

– А я слышу. Даже разговаривала с этой женщиной…

– Исабель, мне сейчас не до этого. У меня дочка пропала.

…Катя вернулась только на следующий день. Молча заперлась в своей комнате и не выходила оттуда даже поесть. Услышав ее шаги в коридоре, он выбегал, чтобы перехватить ее по дороге в туалет, но всякий раз опаздывал, ему приходилось расспрашивать ее через дверь – что с ней случилось, кто ее обидел и где она пропадала всю ночь, но Катя молчала, он слышал лишь ее всхлипывания. А вечером с ней сделалась истерика. Она рыдала у себя в комнате в голос, но ни его, ни тем более любопытную Исабель к себе не впустила.

– Он бросил ее, бросил, – говорил он, обращаясь скорее не к Исабель, а к самому себе. – Бросил мою девочку, негодяй… Как же ей теперь плохо… Исабель, ее надо накормить, она совсем без сил, только и знает, что плачет…

Это была адская неделя. Еще хуже, чем те первые дни после похорон Ирины. Но тогда хотя бы он знал причину такого состояния дочери. Умерла мама, разве может быть что-то тяжелее, трагичнее? Оказывается, может. Подумаешь, парень бросил! Да у нее таких парней будет миллион! А она, глупенькая, страдает по своему первому… У Бантышева разрывалось сердце, когда он слышал, как Катя плачет, но он понимал, что не имеет морального права рваться к ней в комнату и допытываться, что же с ней случилось конкретно, что с ней сделал этот изверг. А что, если он не бросил ее, а изнасиловал? Разве признается она в этом? Была бы жива мать, может, Катя и рассказала бы ей. А признаваться отцу, который и сам-то не блещет нравственностью… Да и разве в нравственности дело? Просто она не видит в нем близкого человека, вот и все объяснение. В такие минуты ему хотелось бы, чтобы Исабель исчезла. Вместе со своими коврами, чашками и серебряными вилками, французскими миксерами и тостерами, со всей этой никому не нужной чепухой, которой она так рьяно увлекалась в последнее время. Но Исабель никуда не исчезала, она всегда находилась рядом с ним и мешала ему сблизиться с дочерью и успокоить ее. Но избавление от этого кошмара пришло оттуда, откуда он меньше всего ожидал. Однажды, вернувшись с работы, он, как всегда, первым делом постучался в комнату к Кате. Исабель в кухне разогревала ужин. Дверь подалась, распахнулась, и Бантышев увидел Катю, сидящую на диване и с аппетитом поедающую пирожки. Он от удивления и радости не мог выговорить ни слова.

– Лиля приходила, – объяснила Катя с набитым ртом. – Пирожки с капустой принесла. Хочешь?

– Ты отошла, Катюша? С тобой все в порядке?

– Она сказала, что надо продолжать жить. Как же ты будешь без меня, если я умру?

Она посмотрела на него глазами, сразу же наполнившимися слезами, и сделала попытку улыбнуться.

– Но что все-таки произошло?

– Потом расскажу, хорошо?

– Самое для меня главное, чтобы с тобой все было хорошо, чтобы ты была здорова и счастлива. Я все понимаю, малыш, я виноват перед тобой, но жизнь продолжается…

– Да ты не оправдывайся, кто, как не ты, лучше знает, как тебе дальше жить? Но все равно, пройдет какое-то время – и ты поймешь, что эта твоя испанка – мыльный пузырь. Что она ненастоящая, что она хочет казаться оригинальной, чтобы привлечь твое внимание… Но в жизни есть кое-что поважнее, понимаешь? И ты не должен оправдываться. Хочешь пирожка?

Он хотел пирожка, хотел посидеть рядом с дочерью, послушать ее голос, чтобы успокоиться, наконец, убедиться, что ее здоровью и психике больше ничто не угрожает. Спросить вот так, прямо, в лоб, не бросил ли ее парень, он так и не осмелился, побоялся нарушить то хрупкое понимание, что образовалось между ними и что сблизило их. А потом были разговоры о будущем Кати, о том, что надо бы уже подавать документы в университет, но Катя сказала, что у нее нет желания ни поступать, ни учиться. Она попросила у отца год на то, чтобы прийти в себя и набраться сил. Бантышев все понял и согласился. И Катя снова заперлась в своей комнате. Но на этот раз она вовремя появлялась за столом, кушала с аппетитом и казалась относительно спокойной. Да и плакать стала меньше. «Она много читает, – как-то заметила Исабель. – Все же это лучше, чем постоянно реветь…» Потом Катя стала выходить из дома, встречаться с подружками, подолгу болтала с ними по телефону. Но прежней жизнерадостности, блеска в глазах Бантышев в дочери не замечал. Разве только, когда в их доме появлялась Лиля. Но соседка заглядывала редко, знала, что это будет раздражать Исабель.

Прошло два месяца. И вдруг это пение… Как тогда, в тот день, когда Катя отправлялась на встречу с сестрой того парня… Что же случилось с ней хорошего на этот раз? Что ее так обрадовало?

Он перехватил ее в прихожей в тот момент, когда она уже обувала ботинки, причем спешила, движения ее были быстрыми, порывистыми. Она резко встала и, вытянувшись перед зеркалом, нахлобучила на голову красивый черный берет, надвинула почти на лоб. Из-под берета на Бантышева смотрели веселые зеленые глаза. Красные яркие губы блестели от помады. Катя была так хороша в эту минуту, и короткая черная курточка ей шла, и клетчатая плиссированная юбка до колен, и красный шарфик…