Валерий Фатеев - Город в законе: Магадан, триллер Страница 10

Мы так и расстались. Потом я узнал, что старые тень- кинцы собрали-таки деньги ему на операцию и он уехал в Москву. Операция была неудачной…

Сын его живет там же, на старой квартире. Так что частенько я встречаю его то в компании ребят, то с девушкой. В последнее время больше с девушкой. Меня он не узнает, я его стараюсь тоже. Наверное, так для нас обоих лучше…

Борщов, когда я рассказал ему о своих поисках и находках, только улыбнулся…

— Все-таки ты за свое. Пустой номер. Даже если ты и найдешь кого-то похожего, ничего никогда не докажешь. Особенно в том случае, если это действительно будет злодей, понимашь.

Последнее слово он под Ельцина произнес. Не любит его Борщов. Анекдоты рассказывает, телевизор выключает, когда он народ, понимашь, поздравляет. Нехорошо так полковнику милиции себя вести, а вдруг какая сволочь, то бишь честный гражданин, стучать начнет.

— Проходили, — махнул рукой полковник, — Им сейчас ни стук, ни гром не поможет. А на молнию силы у народа нет.

Но рисунок Бычкова он у меня забрал. Сказал, что попробует по своим каналам.

Острота первых послебольничных дней прошла. Я втянулся в работу — рукописи, авторы, финансы. Месяц пролетел мигом, и я вдруг поймал себя на мысли, что спать стал как младенец, ем за двоих и однажды… забыл свою трость и больше уже не брал ее.

— А куда ты по ночам ходишь? — Вдруг ни с того ни с сего сказала мне жена. — Гуляешь?

— Окстись! — Опешил я, — Сплю я.

— Нет, Валь, я серьезно. Я уже раза три замечаю — ты встаешь, ноги в валенки, полушубок накинешь и на улицу. Спросишь тебя, ты что-то буркнешь…

— Может, Роки поднимает.

— Наоборот, ты его будишь.

Она помолчала, а потом добавила:

— Может, стоит к врачу показаться.

— Да брось ты, пройдет, — отмахнулся я.

Сама мысль о врачах и о больнице казалась мне издевательской.

А на дворе подоспел февраль, и для меня это значит много — конец зимы.

Для кого как, а мне самые тяжелые месяцы на Колыме — январь и декабрь. Холодно, сумрачно, солнца почти не видишь. Так, яичным желтком на минуту повисит над Марче- канской сопкой и опять темнота. В квартирах как на улице. Калориферы не спасают, улицу не обогреешь. Да еще свет повадились выключать, а современному горожанину без энергии — медленная смерть.

Но вот постепенно, потихоньку начинает прибавляться день. И в конце января узкая розовая полоска робко брезжит на востоке в ту самую минуту, когда я выхожу гулять с Роки. Часы природы начинают укладываться в мой жизненный ритм. И морозы слабеют, и люди уже не трусцой бегут по своим делам, а даже как бы прогуливаясь…

А в этот субботний день еще и снежок выпал. Я решил купить газеты и стал одеваться. Роки, почуяв прогулку, радостно повизгивая, запрыгал вокруг.

Маршрут наш обычен. Идем с ним к парку "соматики". Пометив все свои заповедные места, причем ногу мой доберман задирает выше головы — и как ему это удается — кобель с радостным лаем помчался между лиственниц. За это время он хорошо подрос, раздался в груди и смотрелся внушительно… Во всяком случае, прохожие приостанавливались, когда он, играясь, подскакивал к ним. Они не знали, что по характеру Роки был самый настоящий добряк, несмотря на грозный вид.

— Валя!

Странно, как я не заметил Ларису. Обычно в любой сутолоке и толпе я первым выглядывал ее волейбольную фигурку.

— Извини, задумался. Как ты?

— Я-то ничего, а вот ты не звонишь, не заходишь… Как твоя нога?

— Спасибо, все уже в норме.

Разговаривая, она взяла меня под руку, и меня, как и раньше, взволновал запах ее духов и блеск ее глаз и тепло ее пальцев. И пес кругами носился вокруг, и мы шли куда- то, пока я не понял, что идем мы к ее дому.

Странно, но в ее маленькой однокомнатной квартире было тепло. Я с удовольствием разделся, а Роки с ворчанием принялся грызть кость в прихожей.

И Лариса меня поцеловала. И не только.

— Обожди, — отбивался я, — а сын.

— Он в школе, до часу.

— А собака?

— Ей не до нас.

Правда, беспокоил меня не сын и не собака, а больше я сам. Но только до той секунды, когда ощутил под пальцами ее гладкую кожу и ее мягкие губы коснулись моей груди.

Потом она обнаженная сидела на кровати, перебирая мои волосы и говорила, говорила, а я в полудреме слушал ее, пока не почувствал как я сам и все остальное во мне стало неумолимо просыпаться и желать.

— Если ты и изменился, — сказала она в конце нашего праздника плоти, — то в лучшую сторону. Ты стал Оолее сдержанным, мне это нравится.

Я только вздохнул. А дальше? Сколько может это продолжаться… Не могу я на ней жениться. Лариса полагает, что я не ухожу от жены из жалости, но я-то знаю, что это далеко не вся правда, а правды не сказать вслух — любишь, а по чужим постелям шастаешь…

Впрочем, каждому дню хватит своей заботы. Разберемся.

Мне иногда бывает страшно за легкий лёт наших мыслей. Ну откуда мне, человеку грешному, предвидеть что со мной сбудется… Откуда? И ведь прекрасно понимаю, что все это чушь собачья — планировать и предсказывать — все- таки каждый год и месяц и день с маниакальной настойчивостью заводим календари и ежедневники и записываем в них кому позвонить, что сделать и что сказать. Этим мы приносим как бы жертву будущему, умоляя его, в соответствии с нашими планами принять их и, хоть в какой-то мере, исполнить.

Древлянин во мне живуч и чтобы там я ни делал, в самые ответственные минуты ни говорил или ни писал, остаюсь в глубине души язычником.

Лариса работает учительницей. И не просто учительницей — в методическом кабинете составляет программы и указания для всех школ Магадана и области. Очень умные рекомендации и программы, смею вас заверить, потому что с ними она не одна бьется, но и весь методический кабинет, а руководит им Тамара Федоровна Леонтьева… да, да, та самая, жена писателя и ученого Владилена Леонтьева. И, кстати, она догадывается о наших отношениях с Ларисой, но мудро молчит, представляя делать вывод самой жизни…

Не по сегодняшней должности своей и не потому, что жена моя врач, но больше всего меня всегда привлекала и привлекает жизнь именно этих людей — учителей и медиков.

Теоретически и эмоционально — Это понятно.

"Учитель — перед именем твоим…"

Не навреди — клятва Гиппократа…

И то и другое относится к человеку, то есть и ко мне.

Себя я не знаю, но коли я любознателен, то и начинать надо с себя.

Разве каждый из нас в бессонную ли ночь, в бесстрастный ли день не судил себя или хотя бы не пытался понять…

Кто я есть?

Или — как я дошел до жизни такой?

А вот так и дошел… ножками.

ГЛАВА VII

Я слышу небесную музыку,

Не зная ее творца.

Сначала, то есть с того момента, как я себя помню — больше босиком. Насчет обувки в послевоенной деревеньке было туго — донашивали, что останется от старших, а от них, как правило, ничего не оставалось. И потому зимой сидели на печке, а летом… Если я напишу слово "цыпки", вряд ли его кто сегодня поймет из молодых. От постоянного контакта с грязью, землей, водой кожа настолько огрубевает, что трескается. Боль адская, помню, как мачеха меня каждую неделю лечила — отмачивала, парила, компрессы прикладывала. А свои первые ботинки я получил, когда пошел в школу. И носил их, пока большой палец не проткнул носок. Я в семье был самым младшим и потому ботинки с сожалением выбросили.

Затем в детдоме, мне уже было одиннадцать лет, я ходил в грубых с металлическими заклепками башмаках-гав- нодавах, как их называли. Крепости и тяжести необычайной, как каторжные колоды… В них я доходил до девятого класса, когда директор, маленький лысый человек по прозвищу Бонапарт, собрал выпускников и произнес короткую, но емкую речь:

— Государство вас выкормило — пора слезать с его шеи.

И мы слезли с шеи государства и рассыпались кто куда. Я лично в ремесленное училище и этим самым продлил с^эй союз с гавнодавами.

Затем была армия, и в кирзовых сапогах три с лишним года я топал по Украине, а в конце августа шестьдесят восьмого года и по Чехословакии. Нет, стрелять нам, к счастью, там не пришлось — если бы наш полк стрельнул, третьей мировой не избежать бы. Служил я тогда в полку тактической ядерной авиации технарем. Наши бомбардировщики Ил-18 могли приземляться на любом колхозном поле, но брали по две пятитонных ядерных бомбы, каждая из которых могла смести с лица земли такой город как Злата Прага. А в Чехословакии мы шли за танкистами, вторым эшелоном. Колонны двигались по ночам, а днем прятались в рощах и перелесках. Где-то под Брно приготовили полевой аэродром и ждали прилета своих… Но через две недели, так же соблюдая все меры скрытности, убрались на базу, в Староконстантинов.

Сейчас этот стратегический аэродром в Староконстан- тинове независимая Украина продала американцам. И войны не потребовалось — достаточно оказалось одной перестройки.