Пьер Нор - Двойное преступление на линии Мажино. Французский шпионский роман Страница 10

Именно отсюда Эспинак и начал свою инспекцию. К половине девятого, возвратившись на свой боевой пост в расположенном выше других блокгаузе, он решил, сделав общий обзор со своего наблюдательного пункта, обобщить, соединить воедино те отдельные наблюдения, которые почерпнул на батареях.

С помощью мощного вращающегося телескопа он окинул взглядом всю линию небольших изолированных казематов, которые, вехами отмечая подножие гребней с обеих сторон «Старого Фрица», были взаимосвязаны с крупными соседними объектами. Они не оставляли в долине и пяди земли, недоступной для мощного огня. И едва выступали над землей, прячась в складках местности. Когда бетон потемнеет, их не будет видно совсем. Да, это была работа, сделанная на совесть.

Майор повернул прибор на север и погрузился в созерцание ближайших немецких участков. Подобно блестящим на солнце нитям паутины, сеть дорог у наших соседей то завязывалась в узлы в отдельных крупных деревнях, чтобы оттуда снова разойтись лучами, то собиралась в какое-то подобие больших веретен — как будто для того, чтобы объединить усилия в трудном преодолении лесов и рощ.

По чисто военной привычке Эспинак влез в шкуру людей с той стороны, идущих на приступ нашей линии: он почувствовал, как по спине его пробежал холодок.

Он представил себя немецким командиром, преодолевающим этот участок во главе подразделения,— сначала под градом снарядов, мощь которых он мог оценить лучше кого бы то ни было. Что сделать, чтобы укрыться от этой точной, неумолимой стрельбы? Рассредоточить людей, рассеять их, конечно. Но несмотря ни на что потери будут тяжелыми, войско расплавится в этом горячем горниле. И нет более страшного испытания, чем служить мишенью для ударов, чувствовать себя пригвожденным к земле орудиями противника, против которого бессилен, потому что тот невидим. Моральный дух дрогнет. И вот уже безобразный призрак паники, возможно, распустит свои крылья над полем сражения…

В этом случае убежищем мог показаться лес. Он будет неотступно притягивать к себе в этом бегстве вперед, еще более безрассудном, более опасном, чем скорейшее отступление, поскольку люди будут слишком разбросаны, чтобы слушать приказы офицеров. Удастся ли достичь его? Разве только лишь жалким остаткам, осколкам войска.

А смогут ли они преодолеть границу энергичным рывком? Это значит очутиться в непроходимом нагромождении развалин и препятствий, где они окончательно потеряют всякую сплоченность, где понесут еще более тяжелые потери от мин и огня нескольких автоматических орудий, выдвинутых французами на опушку рощи и прочесывающих редкие дороги. И это, вероятно, будет конец.

Какой-нибудь герой-сумасшедший, возможно, соберет в лесу горстку храбрецов, но осмелится ли он выйти с ними в южную долину, ведь под безжалостным огнем пулеметов из казематов пехоты начнется бессмысленная бойня. И на этот раз все будет действительно кончено.

Эспинак вспомнил об одном русском — Самсонове[8], который пустил себе пулю в лоб на глазах нескольких десятков людей, оставшихся от его замечательной армии, за считанные часы разбитой в битве при Танненберге. Он всегда сурово осуждал подобные акты высшего самоотречения. Но сегодня, под воздействием эмоций, которые у него вызвала неуемная страсть к предвидению, он уже был готов переменить свое мнение.

На выразительном лице Эспинака проснувшийся наконец Дюбуа проследил весь ход мыслей своего командира.

— Ведь не правда ли, господин майор, объект совершенно нельзя захватить. Можно принести в жертву хоть миллион человек и не продвинуться ни на шаг. Нет у них возможностей увидеть свою свастику над «Старым Фрицем».

— Я тоже считаю, что наш «Старый Фриц» снаружи неприступен. Я даже уверен в этом. Но видите ли, если бы я был немцем, я от него тем не менее не отказался бы. Я придумал бы какой-нибудь способ, чтобы овладеть им.

Сбитый с толку Дюбуа подумал, что это шутка. Он нашел ее глупой, но, улыбнувшись из вежливости, возразил:

Вам бы это не удалось. Вы представляете себе, сколько времени понадобится на то, чтобы прорыть подземные галереи? И в конце концов они упрутся в бетон, поскольку основание каждого каземата и внутренние своды коридоров составляют часть единого целого. Они такие же толстые, как наружные части. Это обернется, вот увидите, тысячелетней войной, какой еще не знала история.

— Я думал не об этом, Дюбуа. Мой способ предполагает взятие «Старого Фрица» за четверть часа. И если оно не удастся в этот промежуток времени, то все будет кончено раз и навсегда. Попытку нельзя будет повторить. Но если бы мне это удалось, это была бы брешь в линии, а через брешь…

На этот раз Дюбуа нахмурился, твердо решив, что командир смеется над ним. Он огрызнулся:

— Вы дразните меня, несмотря на все мое к вам уважение. А ведь я способен дать отпор, я могу жалить, как оса.

— Вовсе нет, вовсе нет, Дюбуа. Именно потому, что все это слишком серьезно, я убедительно прошу вас сохранить в строжайшей тайне предмет нашего разговора. Я еще побеседую об этом с вами в другой раз, как только это станет возможно, то есть очень скоро.

Эспинак широко улыбнулся своему собеседнику.

— Впрочем, будьте покойны, все необходимое для того, чтобы уберечь нашего «Старого Фрица» от подобного сюрприза, делается, по крайней мере я в это верю. Если нет — это было бы безумием. Но я теряю драгоценное время. У меня здесь еще на час работы. Я предупрежу Брюшо, что мы задержимся с приходом к нему.

— Алло, Брюшо? Говорит майор д'Эспинак. Сейчас уже скоро девять часов. Я не смогу быть у вас раньше десяти. Предупреждаю вас об этом прежде всего для того, чтобы извиниться, и потом чтобы вы не держали ваших людей без дела. Чтобы мы не теряли времени, соблаговолите собрать ваших офицеров ровно в десять на своем тыловом командном пункте. Спасибо.

— Черт возьми! — сказал Брюшо, даже не успев еще повесить трубку.— Мы никогда не освободимся с этим занудой.

Брюшо не был человеком мирного времени. Подобные маленькие неувязки повседневной службы, долгие тщательные приготовления, этот школярский вид, который приобрела армия метрополии после окончания войны, эта роль учителя, которую ему приходилось играть с грехом пополам,— все это ему глубоко претило. Он был горд и смел. Эти военные качества были у него единственными. Перемирие положило конец его роли. Он это чувствовал и поэтому страдал.

Кроме того, в то утро у него было препаршивое настроение.

— То ли дело война,— ворчал он,— когда видно как на ладони, кто на что способен.

Он прошел в соседнее помещение, отчитал болтавших там телефонистов и секретарей, остановился перед коммутаторной доской, воткнул четыре штекера в гнезда линий своих командиров взводов, так чтобы говорить с ними по телефону со всеми разом, рассердившись оттого, что Капель на несколько секунд замешкался с ответом.

— Алло! Вы наконец здесь все четверо? Не слишком расторопны… Господин майор д'Эспинак де Мышиньи де ля Пряжка де мон Ремень удостоит нас чести инспектировать не ранее десяти часов. До тех пор он желает, чтобы вы чем-нибудь заняли людей. Делайте что хотите, мне на это наплевать. В десять часов будьте на моем тыловом командном пункте. Но я нисколько не желаю видеть ваши физиономии раньше этого срока.

Брюшо повесил трубку. Увидев, что старший сержант связи давится от смеха, сидя в наушниках, он осознал, что допустил промах, тем более что на центральном пульте станции находилось несколько рядовых. Но вместо того чтобы подействовать на него отрезвляюще, это только еще больше разозлило его.

— Чем вы тут занимаетесь — баклуши бьете? — закричал он.— Вам что, нечего делать? Хорошо, я вам дам работу. Сейчас вы, сержант, сядете за куинор[9], а остальные, и секретари и телефонисты,— за наушники. Будете передавать им неважно что, ну, статью из газеты. И двое самых нерадивых вылетят отсюда вон. А первый, кто подымет голову, у меня получит!

В мгновение ока он был уже на складе. С изобретательностью, прославившей еще аджюдана Флика, он всегда находил ничтожнейший повод, малейший дурацкий предлог для новой вспышки гнева. Вот и сейчас прямо в лицо каптенармусу, который, вытянувшись и вспотев от страха, дрожа взял под козырек, он заорал:

— А этикетки, боже ты мой! Сколько раз тебе надо об этом напоминать?

— Господин капитан, старшина еще не кончил их писать. А поскольку на то, чтобы прикрепить их, мне понадобится четверть часа, не более, я и подумал… мне не хотелось делать одну и ту же работу дважды.

— Мне плевать на это, ты прибьешь те, что готовы.

— Дело в том, господин капитан, что они в лагере.

— В лагере, болван? Ступай за ними немедленно. И если ты не явишься ровно через два часа, я дам тебе по наряду за каждую минуту опоздания!