Марина Крамер - Финальный танец, или Позови меня с собой Страница 10

Подъехав к дому, Алекс по привычке осмотрелся, прежде чем выйти из машины. Улица практически пуста – уже вечер, в окнах горит свет, люди вернулись с работы, ужинают, общаются. Место здесь удивительно тихое и спокойное, нет никаких клубов и баров, поэтому и шумных компаний тоже не бывает. Именно это обстоятельство и привлекло Алекса, когда он покупал дом.

В его окнах тоже горел свет, и это вмиг настроило Алекса на благодушный лад. Его ждут… Если бы еще и Маргоша была там… Но ничего, он хотя бы уверен в том, что с девочкой все в порядке. Уже легче.

Однако его не ждали. Марго рыдала на кровати в спальне, рядом с ней возилась не менее зареванная Маша. Алекс присел на край, потеребил Марго за плечо, но она дернулась:

– Уйди отсюда!

– У тебя ребенок плачет, – напомнил он, пытаясь привлечь внимание Марго к надрывающейся девочке.

– Это мой ребенок. Если хочет – пусть плачет.

Он вспылил, швырнул тюльпаны на кровать, крепко обложил Марго и, подхватив Машу, вышел из спальни, шарахнув напоследок дверью.

– Мать твоя – истеричка и размазня, – сообщил он девочке, неся ее вниз по лестнице. – Придумает себе горе и носится с ним. Ничего, пусть поревет, мы и без нее… – Его рассказ прервался визгом Марго с верхней площадки:

– Не смей трогать мою дочь!

Алекс остановился, удивленно приподнял левую бровь:

– Очнулась, маменька? Если не заметила, твоя дочь плачет. Но у тебя, смотрю, свои проблемы.

– Оставь в покое мои проблемы! – Марго слетела вниз так быстро, что Алекс даже сказать ничего не успел, вырвала из его рук Машу, прижала к себе. – Все мои проблемы обычно связаны с тобой!

– Прекрасное начало. Идем-ка. – Он крепко сжал руку Марго чуть выше локтя и повел за собой в гостиную. – Рассказывай, только быстро и без лирических отступлений, – велел, толкнув ее в кресло, и сам уселся напротив, закинув ногу на ногу.

Марго, покрасневшая, заплаканная, пару минут молчала, собираясь с мыслями. Алекс насмешливо наблюдал за ней – его всегда забавляла эта ее манера обиженно сопеть и надувать губы. Выражение лица становилось детским, а ребенок на руках придавал картине какое-то неуловимое очарование.

– Скажи мне – ведь это ты убил Мэри, да?

– Слушай, Марго, в сотый раз под разными предлогами ты задаешь мне этот вопрос, – стараясь не выйти из себя, проговорил Алекс, сжимая пальцами подлокотники кресла. – Скажи – не получив ответа, на который рассчитываешь, в очередной раз, ты и дальше будешь спрашивать?

Марго смахнула со лба отросшую челку, опустила глаза и пробормотала:

– Я спрашиваю не из праздного любопытства. И то, как ты всякий раз уклоняешься от ответа, только сильнее укрепляет меня в мысли о том, что я права.

– Да? Интересно. – Он развалился в кресле вальяжно, придав себе независимое и непроницаемое выражение. – Права – в чем?

– В том, что это ты.

Алекс встал и прошел к камину, где на полке лежала трубка. Он долго раскуривал ее, зачем-то зажег свечи в большом канделябре и только потом повернулся к Марго, напряженно ждавшей реакции.

– Нет, Марго. Это не я, – ответил совершенно спокойно. – Все?

– Нет, не все. Не все, потому что ты врешь.

– Прежде чем обвинять кого-то во лжи, нужно быть уверенной в этом, Марго. Иначе может быть очень неприятно, – с легкой угрозой в голосе произнес он.

– А я в этом уверена. Знаешь, почему? Потому что очень хорошо знаю руку, срежиссировавшую это. То есть – написавшую.

Что-то нехорошее заворочалось в его душе, что-то опасное. Предчувствие новых неприятностей охватило Алекса.

– Ты можешь выражаться конкретно и по делу?

– Могу. Но конкретнее будет, если… – оборвав себя на полуслове, Марго встала и вышла.

Алекс решительно ничего не понимал. Что за намеки, что за тайны? Какой режиссер, о чем это она? И почему ее вдруг так стал интересовать вопрос об истинной причине смерти Мэри?

Марго вернулась и протянула ему голубую пластиковую папку, набитую листами с отпечатанным текстом. Машинально взяв ее, Алекс открыл и с первого же взгляда понял – вот оно. Наверху листа жирным шрифтом значилось: «Мэри Кавалье. Призрак собственной смерти». Алекс перевел взгляд на Марго – та стояла, прижав к груди дочь, и в упор смотрела на него зелеными глазами, полными ненависти. Это было ново…

– Ну, я так понял, это очередной шедевр нашей гениальной подруги, да? И при чем тут, извини, я? Именно из этого романа ты вынесла столь ценную информацию о том, что это не кто-то иной, а исключительно я убил Мэри? Да она умерла сама – на моих глазах, от сердечной недостаточности! Ты, надеюсь, внимательно прочитала медицинское заключение? Ведь его отдали тебе!

– Я больше не буду обсуждать это. Просто прочитай – и сам все поймешь. Меня успокаивает только одно – она все-таки сделала тебя. Она заставила тебя играть по ее сценарию, и ты подчинился, стал марионеткой в ее руках. Она тебя сломала – хоть и сама сгорела.

Марго развернулась и ушла к себе, оставив его наедине с пачкой листов и испорченным настроением.

Он не стал ужинать, совершенно потеряв аппетит и испытывая единственное желание – лечь и никого не видеть. Поднявшись на второй этаж, он на секунду задержался около двери в спальню Марго и прислушался. Там тихо – значит, уснули обе. Алекс оставил гореть небольшой светильник над лестницей, как делал всегда на случай, если дочь ночью проснется и захочет спуститься попить, и ушел к себе.

Сна, как ни странно, не было, и он решил просмотреть бумаги в папке. Кроме романа, там, под картонным листом, формировавшим дно, оказалось еще несколько листов, исписанных неровным почерком, в котором он без труда узнал почерк Мэри. И эти листы значили для него куда больше, чем придуманные образы в романе.

«Оказывается, я вообще не испытываю угрызений совести. Никаких. Я выбрасываю человека за ненадобностью – и все, мне по фигу, как он, что с ним. Деформация психики – не могу носить в себе «чужое горе».

Март имеет четкие ассоциации с конкретными вещами и ощущениями. Это черное пальто, джинсы-клеш (кстати, надо найти в шкафу, куда ж я без них) и постоянное чувство холода. Любого – внутри, снаружи. Постоянные приступы отчаяния и попытки сделать «ужас-ужас» из своей и так весьма не радужной на тот момент жизни. Пара даже удалась.

Снова март. Сейчас все по-другому. Не знаю»…

Она никогда не ставила дат на своих записях, вела их сумбурно и поддаваясь настроению, но сейчас, читая, Алекс почти четко мог сказать, когда это было написано. Они расстались в марте – он уехал, бросив в ее почтовый ящик билет на самолет с написанным на обороте стихотворением. И ровно через год вернулся. Но она уже перегорела тогда. Ему так показалось, когда они встретились. Но тогда как объяснить вот это:

«Мне все время хочется написать о тебе – и я не могу. Не потому, что слов не хватает. Просто слишком сильные эмоции, слишком нежные чувства, слишком все острое. Я не могу относиться к тебе с хладнокровием, как относилась к твоим предшественникам. Просто у нас с тобой все совсем иначе. И я с тобой совсем другая. Как же мне было сладко с тобой – мммррр… Ты меня чувствуешь, как никто, делаешь именно то, о чем я хотела бы тебя просить. Наверное, именно так чувствуют любящие люди. Я вспоминаю – и меня кроет, надо же…

У меня вообще рядом с тобой просыпаются какие-то кошачьи инстинкты и повадки, а я кошек-то не любила отродясь. Как и они меня, впрочем. А с тобой хочется выгибать спину, тереться носом и мурлыкать. Сдуреть можно: и это все – я?!»

Алекс отложил листы и зажмурился. Он не мог объяснить себе, зачем читает это, когда ему так больно. Боль удивила – он не считал, что любит Мэри, смешно, в самом деле. Но тогда почему эти строки, адресованные совершенно точно ему, вызывают у него такую тоску и такую сильную, почти непереносимую боль?

Марго

Она долго не могла уснуть, лежала рядом с мерно посапывающей дочерью и все думала, думала…

Все мужчины предсказуемы до зубной боли. Сделав когда-то гадость, подлость и еще что-либо из этой же оперы, они вдруг в определенный момент начинают чувствовать свою неизбывную вину и всеми правдами-неправдами кидаются ее искупать – как могут или как представляют себе «искупление». В итоге это переходит в манию, в зависимость, и от нее начинает страдать в первую очередь как раз бывшая жертва. И как же потом тяжко… как все становится сложно и отвратительно порой.

Мысли повернули к Джефу. От него так и не было известий, и это приводило Марго в отчаяние. Сколько еще ей придется пробыть здесь, с Алексом, который определенно не совсем вменяем и, как выяснилось, не особенно здоров? И что он собирается делать? Ведь рано или поздно на него начнут давить, требуя выполнения работы, и тогда… страшно даже подумать.

Марго села, дотянулась до брошенного на спинку стула халата и закуталась в него. «Зачем я дала Алексу роман? Почему просто не рассказала о звонках? Почему не сказала, что эта женщина нашла меня и здесь? Нужно все-таки сменить номер, зря я не сделала этого сразу. И… ох, черт! – Марго вскочила, ошпаренная внезапным воспоминанием. – Там ведь под картонкой… Ох, черт!!! Там же дневник Мэри! Господи, как я забыла»…