Михаил Герчик - Погоня за миражом Страница 10

После того как Вероника ушла из дому, Шевчук не раз предлагал Рите подыскать домработницу, хорошо бы приходящую, хоть на несколько часов в день. В магазин сходить, на кухне помочь, квартиру убрать…

— Зачем тебе надрываться? — уговаривал он. — Мы же можем себе это позволить. Да и веселее, будет с кем словом перекинуться. Целые дни одна…

Рита отрицательно качала головой.

— С-спасибо за заботу, но я… Зачем тогда я? Я ведь уже д-давно тебе не жена. Возьмешь д-дом… — она махнула рукой, — а мне куда? На к-кладбище? По-потерпи уж, помру — тогда…

— Не говори глупости, — злился он — Не смей сдаваться. Мы еще повоюем.

— Я уже отвоевалась, В-Володенька, — сдержанно отвечала Рита, и такая безнадежная горечь звучала в ее голосе, что Шевчук угрюмо замолкал.

Постепенно он все больше отдалялся от жены. Ему уже не хотелось, как когда-то, ласкать и целовать ее, носить на руках по комнате, нашептывая всякие глупые слова, от которых у Риты вспыхивали щеки и становилось прерывистым дыхание. Больная женщина, тяжело и неизлечимо больная. Еще вроде бы своя, родная, близкая, знакомая до каждой морщинки в уголках губ, но уже и чужая, посторонняя, ненужная. Поскорей бы она умерла, — все чаще закрадывалась в голову крамольная мысль и уже не пугала своей жестокостью, — сколько же можно мучиться и ей, и нам?! И мысль эта казалась тем более отвратительной и несправедливой, потому что он чувствовал себя виновным в ее болезни. Себя и Веронику.

Шевчук обожал Веронику. Это была не любовь, а именно обожание, слепое и эгоистичное. Если бы это зависело от него, Ника всегда оставалась бы маленькой проказливой девчушкой, капризной и взбалмошенной, и безраздельно принадлежащей ему, отцу. Только он никогда не обижал ее, беспрекословно исполнял все ее желания, терпеливо возился с ней, не спал ночами, сходя с ума от страха, если ей случалось заболеть, — больше никто не был на это способен.

До девятого класса Ника ничем не отличалась от соседских девчушек: обычный длинноногий кузнечик с тонкой шейкой и косой челочкой. Разница заключалась, может быть, лишь в том, что занималась она не в обычной школе, а в хореографическом училище и уже танцевала в нескольких балетных и оперных спектаклях. Когда Шевчук видел ее среди других детей в «Баядерке» или в «Дон Кихоте», у него от счастья и гордости обмирало сердце.

В девятом классе кузнечик-попрыгунчик вдруг превратился в очаровательную девушку с осиной талией, стройной фигуркой и большими, как у матери, искусно подведенными васильковыми глазами. Облегающий свитер дерзко подчеркивал маленькую грудь, а юбочки Ника носила такие коротенькие, что они приводили Шевчука в ужас. Его робкие попытки вмешаться и заставить дочь одеваться поприличнее, закончились полным провалом. Даже Рита его не поддержала: все они теперь такие, ты же не хочешь, чтобы она выглядела огородным пугалом!

Вскоре он понял, что стало причиной этого стремительного расцвета. Однажды, вернувшись, как обычно, домой поздно вечером, Шевчук застал Риту в истерике. Она лежала на кровати, обвязав голову полотенцем и уткнувшись лицом в подушку, и ее плечи вздрагивали от рыдания. В комнате явственно пахло валерьянкой.

Шевчук долго успокаивал жену, пока смог добиться от нее внятного ответа, и этот ответ потряс его:

— Вероника в положении.

— В каком положении? — не понял он. — Что за глупая шутка?

— Это не шутка, Володя. Она беременна.

У него потемнело в глазах. В груди что-то взорвалось и острыми иголками побежало по телу.

— Как это — беременна? Она же еще совсем ребенок!

— Это для нас с тобой она ребенок, — всхлипнула Рита. — А она уже женщина, Володя, понимаешь? Женщина… И она в положении. Восемь недель. Еще чуть-чуть, и уже нельзя будет сделать аборт.

— Но ей же еще нет шестнадцати! — Шевчук схватился за голову, все еще не в силах поверить в услышанное. — Может, это какая-то идиотская ошибка?

— Если бы ошибка… — Рита вытерла заплаканные опухшие глаза. — Если бы это была ошибка… Я утром водила ее к гинекологу, все подтвердилось.

Ломая спички, Шевчук закурил. Дым ожег легкие, сухой кашель перехватил дыхание. Он побагровел, на глазах выступили слезы. Хотелось повалиться на пол и завыть от смертельной тоски. Кто, кто этот подонок, эта мразь… кто сотворил такое с маленькой и глупенькой девочкой?! Найти, схватить за горло и сжимать, сжимать пальцы, пока у него глаза не вылезут из орбит и не вывалится изо рта язык.

Он сел на край кровати и в три затяжки докурил сигарету до фильтра. Вот и случилось! Всю жизнь боялся даже думать об этом, при одной мысли холодел. При мысли о том, что все будет по-людски: замужество, свадьба, цветы, приличный парень из приличной семьи… Конечно, в конце концов он смирился бы с этим, так устроен мир, и не ему, Шевчуку, его переделывать. Но чтобы вот так… по-собачьи… в неполных шестнадцать… Соплячка, в которой он не чаял души, которая была для него воплощением чистоты и невинности… Нет, это было выше его сил.

Из комнаты Вероники доносилось завывание магнитофона. Шевчук рванул ручку. Задвижка с треском отлетела. Вероника сидела перед зеркалом, подкрашивала длинные ресницы. Шевчук выключил орущий магнитофон. Она встала, включила снова.

— Привет, па! Тебе не нравятся «Роллинг Стоунз»?

— К черту «Роллинг Стоунз»! — рявкнул Шевчук. — Это правда? То, что мне рассказала мама?! — Слова «беременна», «беременность» применительно к Нике он просто не мог произнести, они костью застряли у него в горле.

— О чем ты? А-а, понимаю. — Ника лениво потянулась, Шевчуку показалось, что свитер вот-вот лопнет на ее груди. — Па, знаешь, как это называется? С ней пошутили, а она надулась. Смешно, правда? — Вероника погладила свой плоский живот. — Но я ведь еще не надулась? Пока ничего не заметно, правда?

— Сядь! — приказал Шевчук, и было, наверное, в его голосе что-то такое, что Вероника перестала крутиться перед зеркалом и села на краешек кресла. Рожица у нее была невинная, как у младенца, в васильковых глазах сквозили недоумение и обида — сроду на нее отец не кричал, какая муха его укусила?! Но Шевчука больше не могли провести эти невинные лживые глаза, он с трудом сдерживался, чтобы не влепить ей пощечину. — Вот так. А теперь рассказывай.

— О чем рассказывать, па? — улыбнулась Вероника и взмахнула ресницами. — Ты что — уже забыл, как это делается?

Шевчук смешался. Так дерзко она еще никогда с ним не говорила. Наверное, правильно было бы стереть эту наглую, вызывающую улыбку с ее лица кулаком, но он никогда даже не шлепнул ее. Алешу, случалось, награждал затрещиной, а Нику — никогда. Поднять руку на девочку, на женщину — сама мысль об этом ему казалась отвратительной. А ее не бить — ее убить следовало, стерву!

— Не дерзи, хуже будет.

Улыбка медленно сползла с ее лица.

— А что — побьешь? Только попробуй! Я из дому уйду, больше вы меня не увидите. И не рассказывай мне о девичьей чести и прочей бодяге, надоело. Это несчастный случай, понимаешь? Как автомобильная авария. Едешь себе, едешь, а потом раз — и ты в кювете.

— Нельзя ли поконкретней?

— Можно. Если хочешь знать, я стала жертвой отечественной промышленности. — У Шевчука от изумления отвисла челюсть. — Да, да, это вы создали такую идиотскую промышленность, что они ничего толком не умеют сделать — ни приличного магнитофона, ни телевизора, ни даже презервативов. Представляешь, этот тип… он экономил на презервативах. Импортные стоят дороже, ну и… Ну я и залетела.

Потрясенный до глубины души, Шевчук онемел. Его дочь, которая и сейчас еще иногда играла с куклами — вон их сколько на полках, произнесла слово «презервативы» таким же равнодушным тоном, как слова «хлеб», «мама», «молоко»… Он даже представить себе не мог, что скоро оно зазвучит с экранов телевизоров, с газетных полос и рекламных щитов, что его начнут произносить на уроках в начальных классах. Для него оно было запретным, как матерная брань, слышать это слово от девочки было невыносимо. Он схватил Веронику за хрупкие плечи, увидел, как она побледнела и зажмурилась от страха, и разжал руки.

— Кто этот негодяй?

— А вот этого я тебе не скажу. — Вероника одернула рукава свитера. — Хоть на куски режь… Для меня он — никто. Я с ним порвала. Навсегда.

Шевчук бессильно опустился в кресло.

— Что ты думаешь делать? Рожать?

— Па, не дури. Я что — чокнутая? Мама обещала все устроить. Правда, я поздновато спохватилась, мне эта фигня и в голову не приходила, но за деньги можно все сделать. Не бойся, никто ничего не узнает.

— Разве я об этом? — с горечью произнес Шевчук. — Узнают — не узнают… Аборт — это не так просто, как тебе кажется. А вдруг у тебя потом, когда ты вырастешь и выйдешь замуж, больше не будет детей? Об этом ты подумала?

— А на кой они нужны, па? Это вы со мной и Алешкой возитесь, как курица с яйцом, а я… Мою жизнь за меня не проживет никто, ни ты, ни мама, я хочу жить для себя. Много ты видел балерин с детишками? У Галины Улановой они были? Или у Майи Плисецкой? У них вся жизнь — сцена, работа, и у меня будет так. У танцовщиц век короткий: тридцать пять, тридцать семь, и все — аут. Мне еще до этого, конечно, далеко, но все равно… Так что внуков вы с мамой от меня не дождетесь, даже если все пройдет благополучно. И больше со мной такого не случится, обещаю.