Джесси Келлерман - Зной Страница 11

Здесь селятся те, кому охота убраться подальше от Южной Калифорнии. Что представлялось Глории смешным, поскольку за недалекой отсюда границей каждый стремился в Южную-то Калифорнию и перебраться.

Появился дорожный знак:

ОСТОРОЖНО ПЕШЕХОДНЫЙ ПЕРЕХОД

Желтый, с черными силуэтами семейства, перебегающего, волоча чемоданы, шоссе — словно спасаясь от какой-то незримой опасности. Слово «пешеходный» было не совсем точным; с таким же успехом знак мог напоминать: ПОСТАРАЙТЕСЬ НЕ ДАВИТЬ НЕЗАКОННЫХ МЕКСИКАНСКИХ ИММИГРАНТОВ. На втором таком же знаке какой-то остряк маркером пририсовал к голове бегущего мужчины сомбреро.

Вскоре показался еще один знак:

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1

А затем начался отсчет:

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 3/4

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1/2

Приходится предостерегать водителя каждые пятнадцать секунд — вдруг он не понимает, что вскоре оставит позади все, что способно его защитить.

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1/4

И наконец, криком кричащий знак: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ. Глории представилась другая, полная ошеломленного неверия пунктуация: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ?!?!?!

Она вздохнула, опустила, приближаясь к пограничному пункту, стекло. Двое жилистых полицейских ели друг друга глазами сквозь высокую проволочную ограду. Их опасливость отражала настроения стран, которые они представляли: подрагивающих, словно не разрешенный аккорд, в нерешительных попытках достичь своих — противоположных — целей.

Несмотря на собак, колючую проволоку и внушительный бетонный барьер, перебралась она из страны в страну почти мгновенно. Мексиканский пограничник прошелся по ней небрежным взглядом и махнул рукой — проезжайте, — не спросив даже, есть ли у нее паспорт. На самом деле, подумала Глория, они лишь притворяются, что охраняют границу.

Отъехав от пограничного пункта, она оглянулась на длинную очередь негромко рокотавших машин: помятых пикапов, заполненных крепкими, мускулистыми мужчинами; дряхлых жилых фургонов «Виннебаго»; прокатных автомобилей, набитых похмельными, возвращающимися из отпуска морячками, — всем им не терпелось попасть в Штаты. Похоже, пересекать границу в этом направлении она будет намного дольше. Просто американцам приходится отваживать гораздо большее число людей.

Пограничное сито не всегда было таким частым. Да в этом и не имелось необходимости, поскольку coyotes — контрабандисты, которые переводят людей через границу, попутно обирая их до нитки, — существовали далеко не всегда. Как не всегда существовала и могучая американская подотрасль ограждений, датчиков, радаров и беспилотного воздушного патрулирования. И коротко подстриженных полицейских, которые каждую ночь проезжают с собаками и фонариками сотни миль в поисках людей, умирающих от лишений и жажды, тоже когда-то никто не знал и не видел.

Во времена ее матери все обстояло иначе. В пору Второй мировой войны и после нее США, стараясь избавить американских рабочих от непомерных нагрузок, пошли на шаг, ныне попросту немыслимый, — стали зазывать в страну мексиканцев, подписывая с ними временные договоры об исполнении каторжных, по сути дела, сезонных работ.

Мария Гуадалупе Розалес Мендес — Мама — приехала сюда семнадцатилетней, чтобы найти работу. А нашла мужа. Его звали Эстебан Ортега Алехандрес, а обвенчал их сборщик помидоров (и по совместительству священник) в Сан-Долоресе, штат Аризона, лачужном наросте на окраине Ногалеса, поселка, самовольно основанного сотнями бессемейных braceros[13].

Первые пять лет их супружества ознаменовались двумя выкидышами и рождением мертвого ребенка. Затем, в 1964-м, мужу все-таки удалось наделить жену ребенком живым. А недолгое время спустя Эстебана Ортегу Алехандреса задавил трактор.

Глория никогда его не видела и сожалела об этом, поскольку он был, судя по всему, единственным светлым пятном в первой поре жизни ее матери. А Глории хотелось бы знать, как выглядит счастливая Мама.

Потрясение подтолкнуло мать к переезду в Лос-Анджелес. Глория никогда не могла понять, с какой стати ее двадцатитрехлетняя мать потащилась со всем, что у нее было (включая худющего, склонного к гневливым вспышкам сына), за пятьсот шестьдесят миль — в город, где она никого не знала, где люди говорили на почти незнакомом ей языке, а найти работу было очень непросто. Сказать Глория могла лишь одно: причины у Мамы отсутствовали. То было слепое бегство от боли, поступок чисто рефлекторный.

Стоял 1966-й. Добиралась она автостопом.

То немногое, что было известно Глории об этом путешествии — как и обо всей остальной жизни Мамы, — она узнавала от случая к случаю. Мама о нем не рассказывала. Просто что-то всплывало в каком-нибудь разговоре, — к примеру, когда Хезус Хулио принимался ныть, что ему нужен велосипед, Мама могла сказать:

— В том, чтобы ходить пешком, нет ничего плохого, pillito[14].

— Я слишком устаю, чтобы пешком ходить.

— Ты чересчур ленив, чтобы ходить пешком, — могла ответить Мама, — и это потому, что я слишком много носила тебя на руках.

На последнем отрезке этого пути Мама повстречала маляра-мексиканца, который возвращался домой из другого лачужного поселения, где он гостил у двоюродного брата. У него и Мамы оказалось несколько общих знакомых — неприкаянных, бездомных людей, круживших по всему Юго-Западу, прореживая сахарную свеклу и собирая помидоры. Ко времени, когда они добрались до Лос-Анджелеса, он согласился приютить Маму и ее сына, позволить им спать на полу его жилища.

Пол был неровный. Несколько недель с болями в спине — и жизни в долг, работу Мама все еще не нашла, — и она решила перебраться в постель маляра.

Глория нередко гадала, помнил ли Хезус Хулио те дни. Возможно, с детства застрявшие в его мозгу воспоминания о Маме, тишком переползающей в объятия чужого дяди, стали для него свидетельством чудовищного предательства; возможно, в них и крылась причина будущей его враждебности к ней.

Винить в чем-то Маму — испуганную, одинокую, молодую — было неразумно. Если этих трех бед не достаточно для того, чтобы оправдать ее стремление припасть к ближайшему источнику животного тепла, то в чем же еще прикажете искать для него оправдания?

Но вот Хезус Хулио: когда он начинал плакать по ночам и его мать выходила из соседней комнаты, пахнущая скипидаром, — о чем думал он?

Они прожили с маляром почти год, а потом он исчез, не попрощавшись. Временами Глория осуждала его за этот поступок, однако, говоря по правде, он просто не мог знать, что Мама была вот уж три месяца как беременна девочкой.

Еще в детстве Глория решила, что неведение вполне может служить ее отцу оправданием.

Она простила отца, но это не избавило ее от постоянных размышлений о нем. Он поглощал ее, обращаясь в источник бесконечных фантазий и страшных снов, питая каждодневные галлюцинации Глории. Широкоплечий мужчина в заляпанном комбинезоне, белящий доску объявлений, — это он? Бригада мужчин с обветренными лицами, появившаяся однажды в ее начальной школе, чтобы подновить разметку спортивных площадок, не укрывался ли он среди них, куривших, смеявшихся, не зная, что хрупкая девочка, прижавшаяся лицом к сетчатой ограде, вглядывавшаяся в происходящее, как в киноэкран, это его дочь? Встреча с любым рабочим была для Глории возможностью сравнить его черты со своими. Ведь может же быть, говорила она себе, что отец сменил профессию. Она не сомневалась, что в конце концов ее узкий нос, поджатые губы и умный лоб встретятся со своими оригиналами, а значит, и с раскрытыми перед нею объятиями.

Она изучала саму идею отца, воссоздавала путем экстраполяции его личность, облик, историю жизни. Для нее это и было любовью: желание узнать о человеке все до мельчайших подробностей — даже если придумывать их приходилось ей самой.

Впрочем, когда Глория стала старшеклассницей, в ней начал брать верх здравый смысл. Она поняла, что, скорее всего, отец так и остался ничтожеством, красящим заборы в каком-нибудь захудалом городишке и почти ничего не помнящим о chica[15], которую он валял все те одиннадцать месяцев, какие прожил в Калифорнии. Перспектива встречи с ним стала утрачивать привлекательность — Глория все определеннее сознавала, что отец лишь разочарует ее.

И заставила себя забыть, что когда-то он так ее волновал.

Это оказалось не таким уж и сложным делом. Мама позаботилась о том, чтобы у Глории было о чем подумать. Лет в десять Глория начала понимать, что определение понятия «работа», полученное ею дома, куда точнее того, каким довольствуются ее учителя. Она была одной из немногих учениц школы, которым приходилось указывать, что время от времени следует и отдыхать. Однако и получив такое указание, остановиться Глория не могла: Мама не терпела лентяйства.