Светлана Успенская - Голая правда Страница 11

Маршрут, по которому следовала Мария Федоровна, был постоянен и выверен до миллиметра. Она уже целый год работала у Шиловской. Тогда, больше года назад, актриса, взволнованная особыми семейными обстоятельствами пожилой женщины, интеллигентно предложила ей «приходить и немного помогать по хозяйству». Если бы не чрезвычайные обстоятельства, разве пошла бы Мария Федоровна, женщина порядочная и гордая, в наймички? Ни за что!

Тяжело волоча за собой сумку на колесиках, которая кренилась и подпрыгивала на выбоинах тротуара, Мария Федоровна следовала по привычному маршруту, неукоснительно придерживаясь оптимального пути. Сначала она зашла в «Диету» на углу тенистого бульвара, обсаженного разлапистыми кленами. Потом, мимоходом поведав знакомым продавщицам, что новых изменений на личном фронте народной любимицы не предвидится, и насладившись отблесками актерской славы, падавшей и на ее скромную персону, Мария Федоровна перешла Тверскую, чтобы в кондитерском магазине купить диетические мюсли.

Потом Мария Федоровна села в тихий утренний троллейбус, который, как огромный майский жук, шевелил усами в жемчужно-голубом небе, осторожно пробираясь между легковушек, запрудивших улицу своими пыхтящими железными телами. Она смотрела сверху, из окна троллейбуса, на металлические крыши машин, разглядывала их владельцев и неторопливо перебирала в уме продукты, которые ей необходимо купить. Итак, зелень на рынке и парную телятину у проверенного мясника Азика — для хозяйки лично. А также обыкновенное перемороженное мясо — для гостей. Потом рыба и свежие фрукты, и не дай Бог купить дешевых зеленоватых персиков — уж лучше взять подороже, но таких, как она требует.

Актриса была капризна и требовательна в еде, хуже малого дитяти. Хотя Марии Федоровне выделялась на день довольно значительная сумма на закупку продовольствия, но только путем жестокого торга на рынке ей удавалось сэкономить небольшую сумму для своих личных целей.

«Совсем стыд потеряла…» — думая над запросами своей хозяйки, ворчала про себя недовольная Мария Федоровна, вылезая из троллейбуса. Стоял конец июня, и солнце жарило так сильно, что город превращался в раскаленную сковородку, а люди вертелись на ней, как бойкие караси, шевеля хвостами и толкая друг друга скользкими телами.

«Еще недавно жила как все, капроновые колготки штопала и на метро ездила, — продолжала рассуждать Мария Федоровна. — А свалилось счастье — теперь колготки выбрасывает, чуть маленькая затяжечка появилась. Вчера почти целые из мусорного ведра еле успела выхватить! Или сама их поношу, или Людке пошлю. Хотя зачем ей там колготки…» Мария Федоровна вспомнила про свою непутевую дочь и тяжело вздохнула.

Затаенная материнская обида за родное чадо вспыхнула внутри внезапно и остро: и лет-то Людке столько же, сколько и этой актриске, и красотой ее Бог не обидел, и ума не занимать, однако же… Пыхтеть Людке на зоне еще два года по дурацкому несправедливому обвинению, страдать в неволе, губить свою красоту под серым ватником, под застиранной косынкой, за колючей проволокой, не есть ей кусочка вкусного, не любить парня хорошего, а матери ее не видеть доченьку, все лить да вновь копить непролитые слезы, все передачки слать да дни в календаре серым карандашиком зачеркивать…

Готовая вот-вот расплакаться, Мария Федоровна вытерла прозрачным шифоновым шарфиком выступившую на глазах соленую влагу и, откинув седые, крашенные чернилами волосы, решительно начала торговаться, выбирая укроп, петрушку, салат и проверяя пучки с зеленью карманным дозиметром: таков был строжайший приказ сверху — исследовать всю еду на предмет радиоактивного заражения.

Расплатившись, Мария Федоровна, довольная тем, что значительно сбила первоначальную цену, отправилась в мясные ряды.

— Что же так дорого, Азик? — охнув, произнесла она, услышав цену. — Вчера еще было на три тысячи дешевле!

— Мария Федоровна, дарагая, то было вчера, а сегодня новый день — новый цена, — приговаривал говорливый Азик, вертя перед носом покупательницы розовый пласт мяса с тонкими белыми прожилками. Кусок полетел на весы, и, пересчитывая деньги, Азик добавил: — Поклон хозяйке передавай. Какой женщина! У-у! Как по телевизору вижу, всегда жене говорю: смотри, какой красивый женщина мое мясо ест!

Отойдя в сторонку, Мария Федоровна пересчитала деньги. Да-а, хотела она завтра отправить своей непутевой Людке сотню-полторы на сладости, а теперь не хватит. Придется на фруктах сэкономить… Ее раздражал и обходительный Азик, и его непринужденная болтовня, и рассыпаемые им невинные комплименты красоте ее хозяйки.

«Увидел бы он мою Людку, — бормотала про себя домработница, — небось забыл бы сразу про эту тощую актерку. Да какую хошь уродку намажь, как Женьку, тоже неописуемой красавицей покажется! Ой, звезда называется… Видел бы кто ее по утрам, когда она немытая, нечесаная в своей постели кофе без кофеина пьет! Синяки под глазами, губы тоже синие, а сама вся желтая», — злорадно похихикала Мария Федоровна, умело лавируя тележкой между покупателями.

Вдруг вспомнив нечто неприятное, она побледнела: «Надо торопиться, что это я здесь разгуливаю! Как бы в мое отсутствие этот не заявился!»

Этот — под таким безличным словом, обомлевшая от внезапно нахлынувшего ужаса, Мария Федоровна подразумевала Витька, подельника своей доченьки, который неизвестно по какому случаю внезапно объявился в Москве в последних числах июня. «Может, всех там поубивал и сбежал, — думала испуганная женщина, торопливо бросая в сумку спелые, налившиеся густым соком отборные фрукты. — Пора домой».

Витек появился еще вчера, двадцать пятого… Когда неожиданно прозвенел дверной звонок, сердце у Марии Федоровны, внезапно ощутившее надвигающуюся беду, подпрыгнуло к самому горлу, а потом провалилось куда-то в глубь живота, еле трепыхаясь от леденящего внезапного страха. Женщина сначала застыла от ужаса — кто этот неурочный посетитель? Но потом, опомнившись, она на цыпочках прошла в комнату, включила телевизор, на который поступал сигнал от вмонтированного в дверь видеоглазка, и напряженно уставилась на экран, тревожно голубеющий в полумраке зашторенной комнаты.

На экране виднелся черный контур ссутулившегося человека, с характерной стрижкой ежиком, длинными руками, висящими чуть ли не до колен. Сгорбившись, он прислушивался к звукам, едва ли пробивавшимся через толстую надежную дверь. Это был Витек. Его невозможно было не узнать — почти квадратный череп, массивный подбородок, казавшийся сизым из-за щетины, глубоко посаженные, внимательно-жадные глаза. Мария Федоровна вцепилась в подлокотники кресла. Как она ненавидела его! Ненавидела и боялась, боялась до подкожного страха, до холодного пота, струившегося по лбу!

Витек постоял еще, прислушиваясь под дверью, дернул золоченую ручку, чему-то ухмыльнулся и, услышав идущих сверху по лестнице соседей с собакой, торопливо, но с заметной неохотой стал спускаться…

…Она ненавидела его. Ненавидела, потому что он швырнул, как ненужную ветошь, жизнь ее доченьки, Людочки, сломал ее безжалостно, не раздумывая ни секунды над тем, что делает. А та, дурочка, рада была отдать свою жизнь и отдала ее, отдала всю, без остатка. И кому? Этому страхолюдному уголовнику! Чем он привлек ее? Тем, что, не глядя и не считая, тратил деньги в те редкие дни, когда они у него были? Ведь чаще всего он сидел без копейки и тогда бил ее, бил просто так, от скуки, постепенно зверея от тяжелой ненасытной животной ярости. А она, Людка, несмотря ни на что, любила его и потому носила свои синяки под пытливыми взглядами соседок как медали, выданные ей в вечной войне за любовь.

Тогда они еще жили все вместе здесь, в этой квартире у Патриарших прудов… Квартира эта им досталась не сразу. Сначала у них, у Тюриных, то есть у Людочки, Марии Федоровны и у ее мужа Василия, работавшего сантехником в ЖЭКе и оттого пившего неумеренно, до поросячьего визга и зеленых чертей в глазах, была только одна комната, та самая, угловая. Та, в которой теперь изысканная уютная спаленка с розовыми амурчиками под потолком и тигровой шкурой на полу, та, в которой стоит широкая, как обеденный стол, кровать с фигурной деревянной спинкой в причудливых завитушках. В ней, уставшая от объятий любовника, кумир неполовозрелых мальчиков, актриса Евгения Шиловская нежит по утрам свое худое, с жалкими полосками выступивших ребер тело, зарываясь в душистые простыни. А простыни-то эти, черного скользкого шелка, стираны ручками самой Марии Федоровны, бывшей недавно полноправной владелицей вот этой самой комнаты, вот что обидно-то!

Здесь, на двадцати квадратных метрах, помещался раньше и супружеский диван, и Людочкина кроватка, и стол, на котором дочка делала уроки, и ножная швейная машинка — все необходимое для счастья маленькой семьи. И именно в этой комнате под стоны умирающей за стенкой соседки тети Паши и была зачата Людочка, солнышко, ясная девочка, свет в окошке. Сначала, в первые годы супружеской жизни, они с Василием не торопились, все хотели для себя пожить. Но когда поняли, что тетя Паша вот-вот помрет и тогда им в соседнюю комнату подселят неизвестно кого, может быть даже алкоголика или уголовника, Тюрины надумали быстро завести ребенка.