Василий Ардаматский - Возмездие Страница 11

И, только окончательно утвердившись в этой мысли, Савинков поздно ночью направился домой.

На другой день он попросил Деренталя остаться после завтрака. Люба и Павловский, нисколько не обижаясь, ушли — завтрак окончен, вождь приступил к работе.

Савинков и Деренталь впервые после мелодраматического объяснения в поезде остаются вдвоем. Оба испытывают неловкость, Савинков не знает, в каком ключе провести разговор, и от этого злится — у него подрагивают глубокие складки за углами рта. Деренталь терпеливо и мстительно ждет, и он похож сейчас на сову — чуть опущенный нос, как клюв, круглые очки…

— Я вчера виделся с советским представителем… — кривя большой рот, сказал Савинков.

— Перестаньте! — Деренталь придвинулся, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Вы нехорошо шутите, Борис Викторович…

— Да, да, Александр Аркадьевич, я был вчера в хорошо известном вам особняке на рю Гренель. Неким Красиным мне было предложено предательство… Но я преподал им краткий урок порядочности, — я просто не стал разговаривать, выслушал гнусное предложение и, не опускаясь до разговора с ним, молча ушел. Вы бы видели его харю, когда я уходил. Он готов был погнаться за мной с лаем и укусить меня за ягодицу… — Савинков рассмеялся и подмигнул Деренталю. — Наши дела отличны, Александр Аркадьевич, если Кремль поручает своему представителю склонить меня к измене моему знамени, моей священной борьбе. И мы на эту их подлость ответим достойно.

— Но как… как это произошло?

— За то, что я предварительно не информировал вас, извините. Но я, по правде, не считал это дело важным.

— А если бы вас там схватили?

— Это я предусмотрел… И давайте об этом больше не говорить. Отнесем это в область бесполезного прошлого и обратимся к настоящему. Я решил еще раз сыграть на грызне наших закадычных друзей и под это вырвать для нас средства. А заодно и расширить круг друзей.

— Все дело в технике исполнения, — холодно сказал Деренталь. — А кто же новый?

— Муссолини, — осторожно отвечал Савинков, внимательно наблюдая за реакцией собеседника. Последнее время Савинков увлечен личностью итальянского дуче и стесняется этого, потому что вокруг никто серьезно к Муссолини не относится, печать же открыто издевается над ним, называя его «Нероном на час», и буквально дня не проходит без газетных карикатур на дуче.

— Во-первых, у него казна пуста, как полковой барабан, — привычно улыбается Деренталь. — Во-вторых, если вы всерьез скажете где-нибудь, что наше движение связано с Муссолини, вы подорвете и свой авторитет и, следовательно, авторитет всего нашего дела.

— Это смешно, Александр Аркадьевич, вы презираете Муссолини, но между тем он — вождь государства и создатель нового политического движения, а вы…

Деренталь встал:

— Я могу уйти, Борис Викторович?

— Выслушайте меня… — тихо говорит Савинков и без паузы продолжает: — А вдруг у Муссолини сейчас есть какой-то свой интерес к России? Я скажу ему, что мы изучаем сейчас его политическую программу. Я, кстати, действительно смотрел его программу — в ней немало разумного. Хотя и чуши тоже у него порядочно… Но вдруг он сам предложит нам помощь?

Деренталь, ссутулясь и сцепив руки за спиной, выхаживает от стены до стены, говорит на ходу:

— Борис Викторович, настоящая политика никогда не строится на «а вдруг»…

— Муссолини — политик импульсивный, от него можно ждать чего угодно.

— Нас поднимут на смех, — печально роняет Деренталь.

— Собаки лают, а караван идет, — самонадеянно смеется Савинков. — Фашизм — движение сейчас крайне модное. Во всяком случае, это движение, Александр Аркадьевич, популярней нашего с вами. К Муссолини никто не суется с предложением предательства. Ну, а что касается насмешек, то больше всего их было обрушено на большевиков. Что только о них не писали, не говорили! А большевики плюют на это и укрепляются в России с каждым годом. Разве это не факт?

Деренталь молчит, он знает: если Савинков принял какое-то решение, подвергать его сомнению попросту опасно. И он ждет, стараясь понять, принял ли вождь решение или он еще действительно сомневается…

— Представьте себе, в печати появляются глухие сообщения из Рима о том, что я веду там какие-то переговоры с Муссолини, — продолжал Савинков. — С помощью нашей газеты мы можем даже пустить слух, будто инициатор этих переговоров — сам Муссолини. Разве это нам повредит?

— Но принесет ли пользу?

— Сейчас нам полезно каждое шевеление воздуха вокруг нас! — повышает голос Савинков. — Словом, я еду к Муссолини!

— А мне кажется, надо поехать к Черчиллю, — осторожно перечит Деренталь.

Савинков на мгновение задумывается.

— Это само собой. Но теперь-то он всего лишь министр колоний.

— Он Черчилль, Борис Викторович, — Деренталь смотрит на Савинкова через очки сильно увеличенными светлыми глазами. — Но его следует пугать не Муссолини, а Францией. Намекнуть, что наши дела в России идут в гору и что в связи с этим Франция потребовала от нас верной любви. А мы, мол, прошлое не забыли и идем к Черчиллю, ибо нам дружба с Англией дороже легкомысленной французской любви.

— Да, да. Именно, — рассеянно соглашается Савинков. — Именно так… И я, как вы советовали давеча, пощекочу еще и чехов. Вы правы — и Масарика и Бенеша будет шокировать одно мое появление в Праге. Их репортеры ринутся ко мне, но я буду молчать. А вот мой болтливый братец сделает заявление, полное туманных намеков. После этого я уже сам позвоню Масарику. Он примет меня, вот увидите! И он отвалит нам немалую сумму за одно мое обещание молчать о том, как он в восемнадцатом году давал нам деньги на устранение Ленина.

— Конечно… конечно… — бормочет Деренталь, привычно не замечая, что вождь выдает его мысли за свои.

По широким каменным ступеням на градчанский холм в Праге поднимались два брата Савинковы — Борис и Виктор. Издали они были похожи — оба рослые, сильные. Но это только кажется издали. А вблизи у них не было никакого сходства, даже внешнего. У Бориса Викторовича лицо замкнутое, сосредоточенное, с высоким лбом, с резко очерченным большим ртом и крупным носом. Это лицо умного, серьезного и сильного человека. И одет он просто, строго, как умеют одеваться люди со вкусом и средствами. А у Виктора Викторовича все легкомысленное: и его пестрый в клетку костюм, и лицо, и прежде всего его глаза, светло-серые, весело блестящие и живые как ртуть. Он моложе своего брата всего на четыре года, а выглядит моложе лет эдак на десять, если не больше. Сейчас он шел позади брата и то отставал от него на несколько ступенек, то одним прыжком настигал его.

На площадке посередине лестницы они остановились. Виктор Викторович сказал, покачиваясь с носков на каблуки:

— И все-таки ты мог бы взять меня в Париж…

— Ты мне там не нужен, — строго ответил Борис Викторович, оглядывая красное море черепичных крыш. — Как деятель не нужен. А как брат ты чересчур накладен. — Он посмотрел еще немного на Прагу, лежавшую внизу, и двинулся вверх.

Виктор постоял, глядя в спину брату, и двумя прыжками настиг его.

— Ты эгоист. Так было всегда. И не только по отношению ко мне.

Борис Викторович повернулся и сказал в лицо Виктору:

— Конечно, я был эгоистом, когда с Ваней Каляевым мерз на московских улицах, карауля великого князя, а ты в это время сидел у мамы под юбкой и таскал из папиного стола деньги на конфеты девчонкам! Ты скажи мне спасибо, что я устроил тебя в Праге, а не в каком-нибудь уездном польском городке, где нет даже венеролога…

Они долго шли молча, старший на ступеньку впереди. На вершине лестницы он внезапно остановился, и Виктор Викторович чуть не налетел на него.

— Ты не обижайся, я ведь любя… — глухо сказал старший.

— Избави бог, — усмехнулся обиженный Виктор.

— Ну и дурак. Нет денег. Нет у нашего союза и у нас с тобой особенно. И еще — учись скромности у Веры, пользуйся случаем, что рядом с тобой живет такая умная сестра.

— В Париже возле тебя я не стоил бы дороже, — по-детски клянчил Виктор.

— Заладил: Париж, Париж… Не видишь, какая красота здесь?

Савинков смотрел на лежавшую внизу Прагу. И действительно, вокруг была волшебная красота тихой и нежной пражской весны. Цвела сирень, каштаны выкинули вверх свои фарфоровые подсвечники, белой пеной покрыты фруктовые деревья — весь город тонул в цветах, в пряном их аромате. Влтава, по-весеннему чуть вспухшая и пожелтевшая, ослепительно сверкала на солнце своими быстринами.

Борис Савинков напишет впоследствии в Варшаву Философову: «Кто бы мог подумать, что среди всей этой весенней прелести впереди меня ждала этакая мерзость…»

Братья прошли через Градчаны — пражский кремль, наполненный каменной тишиной, и вскоре приблизились к Чернинскому дворцу, где была резиденция Бенеша. Виктор Викторович остановился — он будет ждать брата у лестницы. Отходчивый по натуре, он шел и думал, что брат в общем прав: он не так уже плохо устроен со своей женой Шурочкой в этой скучной добропорядочной Праге. Разве что денег маловато. Но это с ним всю жизнь… В Варшаве, когда он был начальником разведки союза, даже того оклада и то не хватало. И все же Виктор Викторович втайне надеется, что брат сейчас замолвит о нем словечко перед чехами…