Николай Еремеев-Высочин - РАМ-РАМ Страница 11

Мы все-таки никогда не бываем готовы встречаться со старыми знакомыми через много лет! В прошлый раз это была цветущая молодая женщина, упархивающая с галантного свидания, — сейчас это была ее бабушка.

Я не успел сосчитать в уме, сколько же лет прошло. Какая-то пружина внутри меня распрямилась, и в следующий миг я уже выбегал из-за кустов на тротуар напротив их дома. Так я и задумывал: я хотел, чтобы Лина, если она выйдет, сначала увидела меня, узнала и сообразила, как быть дальше, когда я, достигнув последнего ряда вилл и развернувшись там, побегу обратно по ее стороне.

Хотя я и был в кроссовках, мой бег гулко отдавался в ночной тишине, еще более ощутимой из-за далекого мерного шума прибоя. Такса, обнюхав ствол, задрала ногу у ближайшего платана или эвкалипта, мне в темноте было плохо видно. Лина смотрела в мою сторону. Я вбежал в круг света прямо напротив ее дома, и теперь мое лицо должно было быть явственно различимо. Я повернулся к ней, что, в сущности, было нормально для человека, бегающего по вечерам — мало ли какая знакомая соседка вышла? Взгляды наши встретились, но было слишком темно, чтобы я по ее глазам мог понять, узнала меня Лина или нет.

В машине наружки, припаркованной на противоположной стороне улицы, мужчины прекратили разговор и теперь внимательно наблюдали за мной. Я игнорировал их, как только что и появление Лины. Я продолжал бег, всеми силами сдерживая себя, чтобы не оглянуться. Хотя и они, и Лина могли повести себя так, что в дальнейшем план мой провалился бы с треском!

Я добежал до последнего ряда вилл и узкой дорожки, ведущей на пляж, которая в случае осложнений должна была служить нам для отступления. «Если не поговорю с Линой, так хоть согреюсь», — подбодрил я себя. Я перебежал через дорогу и теперь, наконец, увидел, что же происходило за моей спиной. К моему облегчению, сотрудники наружки из машины не вышли, хотя, подбежав ближе, я заметил, что головы их были повернуты в мою сторону, Лина же, увлекаемая таксой, удалялась от нас, перегораживая тротуар своим необъятным телом. Узнала она меня или нет? Сообразит, что мне надо сказать? И захочет ли?

Я пробежал мимо машины наблюдения, каждую секунду ожидая услышать за спиной звук открываемой дверцы. Впереди слева пару раз рыкнул двигателем мопед Виктора — легкая кавалерия готовилась к выступлению. Мы рассчитали так, что если наружники выйдут, чтобы задержать меня, он подхватит меня на мопед, и мы пронесемся мимо них. Пока они развернутся, мы уже выскочим на пляж через узкий проход. Я все же надеялся, что они не откроют огонь нам в спину.

До Лины оставалось десятка полтора метров. Такса вынюхивала что-то в кустах справа от тротуара. Лина повернулась ко мне боком и громко сказала по-русски:

— Не подходи ко мне!

Она делала вид, что разговаривала с собакой, но я понял, что обращалась ока ко мне. Теперь между нами оставалось несколько шагов. Лина посмотрела на меня: глаза ее были мокрыми от слез. И тут она сказала — мне сказала! — какое-то странное слово, типа «оч-ха».

Я как раз обегал ее — иначе нам было не разминуться. Лина наклонилась к собаке, вроде бы разговаривая с ней, и еще раз явственно произнесла:

— Я тебе говорю: оч-ха!

Я вспомнил, что она не произносила звук «р». Такса разразилась громким лаем и попыталась укусить меня за икру. Пользуясь шумом, я шепнул Лине:

— Спасибо. Держись!

10

Я уже пробежал пару кварталов, а Виктора все не было. Я остановился на перекрестке и осмотрелся: во все стороны — лишь пустынные улочки с редкими фонарями. Спереди появился вдруг луч фары, и я с облегчением почувствовал, что не один в этом мире.

— Я не хотел рычать на весь квартал у дома, — сказал, подрулив ко мне, мой напарник.

— Правильно сделал.

Через десять минут, покружив для очистки совести по окрестным проулкам, мы въезжали во двор нашей виллы.

— Как, как ты сказал, друг мой? Оч-ха? — спросил Кудинов, выслушав мой рассказ.

— Это не я сказал, это Лина сказала. Да, оч-ха.

— И что это значит?

— А как, по-твоему?

— Откуда мне знать?

— А мне?

— Ты же там был!

— Но это все, что она мне сказала.

Мы замолчали.

— Вот и поговорили, — подытожил я.

Мы снова выпили. Виктор, которого как боевого товарища я пригласил посидеть с нами, отказался. Он был на дежурстве, но, похоже, он, помимо этого, просто не хотел нам мешать.

Мы порылись в тель-авивском телефонном справочнике. Не в том, где мы нашли адрес Лины: у запасливых ребят был и второй кирпич, с желтыми страницами. В израильской столице фирмы с названием Оч-ха или похожим не было.

— Рискну предположить, что это какая-то индийская контора, — заявил Лешка. — У Лины ведь мозговые извилины по всему телу! Она наверняка сразу поняла, что ты собираешься отправиться по Ромкиным следам.

— Она плакала, — кивнул я.

Кудинов кивнул. Не знаю, о чем подумал он. Мне же казалось, что Лина заплакала, потому что случилась беда, и мушкетеры мигом оказались тут как тут. Мы, правда, в эту игру нашего куратора-смершевца не играли, но Ромка — по комплекции — мог бы быть Портосом, Кудинов, наверное, Атосом, а я, получается, Арамисом. Ну, уж точно не д'Артаньяном!

— Жаль, что мне не удастся поехать с вами, — произнес Лешка.

Нет, он думал о том же.

— Поехали!

Вот кто мне бы действительно был в помощь! Но Кудинов скептически качал головой:

— «Поехали!» Легко сказать!

— Хочешь, я попрошу Эсквайра?

— Бессмысленно! У него на меня какие-то другие планы здесь. Мне пока вредно знать, какие именно.

Чтобы не травить ему душу, я оставил эту тему. Как потом окажется, зря!

Меня разбудил запах свежесваренного кофе. Он исходил из кружки, которую подносила к своим губам Маша. Она была свежей, отдохнувшей, принявшей душ, тщательно накрашенной и одетой в белоснежную легкую блузку. Я ощутил во рту пары уничтоженных за ночь децилитров алкоголя и предположил, что такое же облако должно было окружать и нас с Лешкой. Я уже не говорю о самочувствии разных частей моего тела, начиная с головы, грозящей с минуты на минуту расколоться, как спелый арбуз.

Заметив, что я проснулся, Маша поспешно отвела глаза. Сколько времени она сидела так, изучая своего будущего напарника? Интересно, я храпел?

Я пошевелился, официально заявляя тем самым о своем пробуждении, Маша перевела взгляд на меня — теперь уже тоже официально.

— С добрым утром! Кофе?

Я выпрямился в кресле и стащил с себя плед.

— Боюсь, такой беде кофе не поможет.

С тяжелого похмелья лучшее лекарство — душ! Причем не холодный, как считается, а горячий, насколько можешь терпеть, и на голову. Меня научил этому средству один военный хирург, который служил в Анголе, когда там воевали кубинцы — открыто, и советские части — как обычно, в тайне. Так вот, у этого русского хирурга способом закрыть тяжелый день, за который он отрезал с десяток рук и ног, был стакан разведенного спирта. А если через полчаса его будили, чтобы снова вложить ему в руку скальпель, он приводил себя в чувство за десять минут под горячей водой. Действительно, помогает!

Когда я через полчаса выполз в гостиную, там уже был полный порядок. Стол вычищен, через открытую балконную дверь в комнату проникал аромат субтропиков: у самой двери в саду цвели олеандры. Изрядно помятый, но держащийся с достоинством и отстраненностью истинного денди, Кудинов пил кофе с Машей. Он даже сумел причесаться, при этом затылок его воинственно украшало кривое белое перо из подушки.

— Пока ты тут плескался, тебе письмо привезли. От Эсквайра.

— От кого?!

Он протягивал мне сложенный пополам листочек бумаги.

— Ты прочел, что ли?

— Прочел — оно для нас обоих.

Лешка, проходя мимо, хлопнул меня по спине:

— Тебе-то хорошо! А мне в Москву возвращаться.

Я нагнулся и взял записку. В ней было три слова: «Больше никакой самодеятельности».

Кто нас сдал, да еще в середине ночи? Маша? Вряд ли — она спала или, по крайней мере, из дома не выходила. Виктор? Вот он идет с открытой бутылкой и стаканом. Нет, такой не станет закладывать. Да он и не знал, что наша вчерашняя операция не была никем санкционирована. Кто еще, хотя бы просто видел меня у Лининого дома? Остается только израильская наружка. Нет, я положительно отказывался что-либо понимать в этой жизни!

После завтрака мы с Кудиновым — слава богу, вел он! — проделали весь путь в обратном порядке: до оставленного в переулке фиата и дальше до «Карлтона», где я должен был выписаться. Я путешествую налегке: чемоданчик на колесиках, с каким пускают в салон, и с тайничками вокруг колесиков, а также брезентовая, с кожаными вставками сумка через плечо. Она наверняка из очень дорогого магазина — не потому, что она так выглядит, а потому что мне ее подарила моя теща Пэгги. Не броская — такую не станут срывать проезжие воры на мотоциклах, но качественная и очень удобная. В нее влезает все необходимое в поездке: путеводитель, карманный компьютер, фотоаппарат, бумажник с документами и кредитками (теперь все это было на имя Юрия Фельдмана), при желании — мобильный телефон (Кудинов дал мне еще один, зарегистрированный в Тель-Авиве опять же на Юрия Фельдмана) и даже бутылка воды. Обниматься на прощание с Лешкой мы не стали — он снова играл роль водителя, — только подмигнули друг другу.