Жорж Сименон - Дождь идет Страница 11

— Достаточно греет?

Матушка вихрем взлетела по лестнице. Оглядела комнату, удостоверилась, что горелка в керосиновой печи не коптит, потому что тетя и не подумала бы проверить.

— Вам ничего не нужно?.. Из-за тумана придется снова протирать стекла…

Я не знал, отчего придется снова протирать стекла, и эта пустяковая загадка на миг заняла все мои мысли.

— Если вам что-нибудь потребуется, тетя, пожалуйста, не стесняйтесь, сразу же зовите… А ты постарайся быть умником… Ничего, после рождественских каникул опять пойдешь в школу. Сейчас уже нет смысла…

Утренние посетители кафе Костара отличались от вечерних. Утром за вечно грязные столы садились перекусить огородники, возчики, крестьянки, и в набитом людьми зале стоял гул голосов и густой запах пищи.

Я увидел, как приближалась четверка людей. Все, кроме одного, были мне незнакомы, но я сразу почувствовал всю необычность их появления на рынке. Один, длинный и худой, в пальто безупречного покроя и с моноклем, был, видимо, важное лицо. Шагавший рядом с ним толстый коротышка, жестикулируя, что-то объяснял. Другие двое, попроще, держались несколько поодаль, будто ожидая приказаний.

Они пробирались сквозь рыночную толчею, стараясь не запачкаться, и, поискав местечко потише, остановились все четверо под часами, то и дело поглядывая в сторону мучного лабаза.

Дважды или трижды длинный с моноклем доставал из кармана часы и нажимал пружину, отчего крышка резко отскакивала.

Где пропадала тетя Валери? В эту минуту ее не было возле меня. Скорее всего, она была в уборной, куда спускалась дважды в день, всегда в определенный час, и откуда выходила со счастливым вздохом.

Еще взгляд на карманные часы. Я, со своей стороны, посмотрел на большие рыночные — они показывали без одной или двух восемь. Длинный худой подал знак. Толстый коротышка в сопровождении двух других двинулся с места, лавируя между корзинами и прилавками; одного из своих спутников он оставил на тротуаре перед мучным лабазом, а со вторым вошел в примыкавший к лавке узкий коридор, откуда лестница вела к моему другу Альберу.

Матушка сказала бы, что стояла кладбищенская погода. Все серовато-белое, смутное, расплывчатое, нереальное, даже звуки какие-то приглушенные, не как в другие дни.

Лабазник в черной шелковой ермолке на лысом черепе вышел из лавки и заговорил с оставшимся на улице человеком. Не знаю, что он ему сказал. Не знаю, что тот ответил, но он посмотрел на окно полумесяцем мадам Рамбюр.

И тут, мало-помалу, так незаметно, что я, глядевший во все глаза, не сумел бы объяснить, как и с чего это началось, прохожие стали поднимать голову и останавливаться. Не успел я посмотреть на окно Альбера, как перед домом уже собралась целая толпа.

Черная занавеска была снята. Комнату освещала керосиновая лампа, так как на втором этаже не было газа. Альбер сидел в своем креслице — такое, обтянутое гранатовым репсом, кресло мне самому до смерти хотелось иметь. Он был в кальсончиках, и бабушка натягивала на него штаны.

Только когда она так вот наклонялась, я видел ее всю целиком. Сама она уже была одета; я ни разу не застал ее непричесанной или в халате.

Она как будто говорит? О чем это они толкуют? Подняла голову. Вероятно, стучат в дверь? Потом мадам Рамбюр исчезла. Я увидел мужские ноги, черные штиблеты, черные брюки. Про моего друга Альбера совсем забыли, он так и остался сидеть в наполовину одетых бархатных штанах.

— Что там такое происходит? — спросила вошедшая в эту минуту тетя Валери.

Я вздрогнул, будто меня поймали с поличным. Между тем многие посетители вышли из кафе, и по крайней мере полсотни человек уже стояли на тротуаре, задрав голову кверху.

— Не знаю…

— Похоже, что-то случилось. Сходи узнай… Хотя нет… Еще простудишься, и твоя мать скажет, что это я виновата.

— Я узнаю.

— Жером!.. Не надо… Ты…

Внизу, когда я собирался уже выскочить на улицу, матушка удержала меня за руку.

— Ступай наверх, Жером. Такие зрелища не для тебя…

— Почему?

— Нипочему… Ступай наверх!.. Вот и тетя тебя зовет.

Сколько времени я пробыл внизу? Когда я вновь занял свой пост у окна, Альбер сидел уже в штанишках. Я видел ноги лишь одного из двух мужчин. Где же второй?.. Вот он вышел и позвал оставшегося перед домом коллегу. А четвертый, тот, что с моноклем, он по-прежнему неподвижно стоял под часами, словно бы руководя всем издали.

— Похоже, что полиция… — пробормотала тетя Валери.

Я-то ни минуты не сомневался, что полиция; того агента, что остался ждать на тротуаре, молодчика с длинной шеей и торчащим кадыком, я просто знал: иногда он появлялся на рынке и составлял протоколы.

Не все торговки оставили свои места за прилавком. Что бы ни случилось, торговля должна идти своим чередом, но все же тут и там собирались кучки людей, и видно было, что они ожесточенно спорят.

Но что же делали те трое в комнате? Один вышел, что-то доложил человеку в монокле и побежал в противоположную сторону.

Торговка сыром напротив нашей лавки хлопала себя толстыми руками по бедрам, чтобы согреться. А тетя, пододвинув кресло к окну, отчего мне сразу стало хуже видно, причитала:

— Все это плохо кончится… Уж раз началось… Канальи все до единого, вот оно что… Подай-ка мою шаль, Жером…

Это продолжалось битых два часа. Туман не рассеивался. Люди двигались в сыром облаке, из носу у них текло, руки коченели, хозяйки с сетками и сумками ходили от прилавка к прилавку, щупая и прицениваясь, чтобы потом с горделивым видом отойти под насмешки торговок. По-моему, никто лучше меня не изучил все жесты, всю игру физиономий женщин, закупающих на рынке припасы — и тех, что приходят сюда со служанкой, и тех, которые подобно мадам Рамбюр, полчаса колеблются, прежде чем купить несчастную парочку камбал, мысленно предаваясь мучительным подсчетам.

Но как появились здесь те, другие? Кто им сообщил? Откуда они взялись? Во всяком случае, неподалеку от кафе постепенно собралась кучка мужчин — мужчин в картузах, плохо одетых, с жесткими лицами, из тех, что в моем представлении перерезают сухожилия лошадям или шагают по улицам, неся транспаранты.

И почти одновременно с ними появились полицейские в форме, прогуливавшиеся взад и вперед с деланно небрежным видом и не спускавшие с них глаз.

И те и другие насторожены, но они словно подбивали друг друга, словно бросали друг другу вызов:

— А ну, посмей, начни!

— Нет, это вы начните!

Тетя, подойдя к лестнице, крикнула:

— Генриетта!.. Генриетта!

— Иду!..

Матушка прибежала расстроенная.

— Что там случилось?

— Никто не знает… У мадам Рамбюр на квартире полиция, делают обыск. Наверное, из-за сына… Простите, тетя, но в лавке народ…

В половине одиннадцатого полиция наконец ушла; не полиция в форме, а те двое, что с восьми утра находились в доме и чьи штиблеты и брюки я то и дело видел; почти полчаса они сидели, беседуя с мадам Рамбюр, и толстяк держал на коленях записную книжку.

Господин с моноклем удалился один, словно не имел с теми ничего общего, но наверняка они где-нибудь подальше встретились, и теперь-то я не сомневаюсь, что это был какой-то высший чин, не исключено даже помощник префекта.

Три… пять… шесть полицейских! К одиннадцати часам их стало уже восемь; они прохаживались парами, стараясь занять весь тротуар, и я догадывался, что они повторяют:

— Проходите… Проходите… Не задерживайтесь…

Небо приняло грязно-желтый оттенок, словно сегодняшние волнения на рынке испачкали даже туман, и я заметил, что фонари не погашены, что тоже придавало этому дню нечто совсем необычное.

Неожиданно мадам Рамбюр подошла к окну и повесила черную занавеску. А что же делает Альбер в темной комнате, недоумевал я, не сообразив, что можно зажечь лампу.

— Я всегда говорила… Когда эта шваль начинает требовать и ей все спускают…

Время от времени тетя Валери после очередного вздоха бросала какую-нибудь такую фразу:

— Газеты еще нет, Жером?

Торговля шла. Рынок жил своей привычной жизнью. Только что появившиеся домашние хозяйки с удивлением поглядывали на полицейских уж очень их было много — и не без тревоги озирались на кучку неизвестно откуда взявшихся людей, чья молчаливая усмешка походила на угрозу.

В тот день я не вспомнил ни о своей игрушечной мебели, ни о зверях. Не знаю даже, приносила ли матушка мне в десять часов гоголь-моголь, которым меня подкармливали, ибо, по ее словам, я не отличался крепким здоровьем.

Как мне сейчас кажется, дети настолько сильно и остро все воспринимают, что воспринимать длительное время они просто не способны, этим, вероятно, и объясняется новый провал в моей памяти.

Четкие картины и впечатления возникают у меня вновь лишь с той минуты — думаю, что было около трех часов, так как почти совсем стемнело, когда матушка в ответ на повторные требования тети, кричавшей ей в лестничную клетку, принесла наконец наверх свежий номер газеты.