Наталья Андреева - Смерть по сценарию Страница 12

«…и каждый день я вижу в зеркале именно это лицо. Какая гнусность, что приходится с утра бриться! Отрастил бы бороду, да не могу преодолеть временный отрезок колючей щетины, похожей на наждачную бумагу, которой не хватает только незаконченного деревянного изделия, чтобы его отшлифовать. Именно из-за подобного неудобства я по утрам спросонья иду в ванную и пялюсь в зеркало, приходя в отчаяние. Лицо мое похоже на цветную коробку дорогих шоколадных конфет, такое же яркое и пустое внутри, где крохи настоящего шоколада размазаны с плотностью десять граммов на десять квадратных сантиметров: глаза слишком синие, волосы слишком желтые, рот слишком яркий, ресницы слишком черные. Зачем? Это величайшая цветная глупость, которую я видел в жизни, от нее тошнит уже через час, а мне приходится рассматривать буйство плохо сочетающихся красок каждый день. Это самое большое наказание в моей жизни, хотя многие со мной не согласятся. Если бы лишние килограммы не вызывали у меня раздражения и страх перед многочисленными болезнями толстых людей не давил бы так на психику, я отрастил бы здоровое брюхо и успокоился наконец. Но я ужасно мнителен: когда, взбегая на пятый этаж, обнаруживаю у себя одышку, сразу начинаю думать, что это рак. Смешно? И мне. Поэтому в спортзал я хожу тайно, и тайно же не ем жирного и мучного.

Будь я при всех моих жеребцовых статях дураком — это было бы огромное для меня счастье. Но мне не везет: слишком ясно понимаю и чувствую, чем привлекаю к себе всех этих женщин и что они хотят от меня слышать и получить. Им плевать на то, что я мыслю, важно только, что умею двигаться, есть, пить, укладывать их в постель и, вообще, что я живой, а не экранный и не журнальный вариант. Конечно, были и такие, которые утверждали, будто любят мою бессмертную душу. Совсем по Льву Толстому, черт возьми! Бессмертная душа! Какого Дьявола она попала в эту дешевую оболочку? Так вот о тех женщинах: все они врут. Быть может, попривыкнув к моему конфетному лицу, они вгляделись бы и в душу мою и попытались ее понять, но это до первого появления со мной на публике. На улице или в гостях я не теряю ощущения, будто попал на выставку собак, что я породистый пес на поводке у раздувшейся от гордости хозяйки и она с восторгом демонстрирует публике, какая у меня редкая масть, роскошный экстерьер и сколько на подобных же собачьих выставках я успел получить медалей. Любая женщина, идущая со мной, не устает ловить завистливые взгляды соплеменниц и чувствовать себя пусть временной, но владелицей того, что не каждой доступно.

Многие мечтают хоть на миг оказаться в шкуре очень красивого человека и понять, что он чувствует. Могу с уверенностью сказать только одно: красота не вызывает доверия. Что угодно — зависть, восхищение, желание обладать, но не доверие. От красивых людей ждут чего-то такого же неординарного, как и их внешность, и потому относятся настороженно. Вот почему это мешает мне быть тем, чем я хочу быть: писателем. Я не могу ничего знать, потому что со мной никто не бывает откровенен, могу только догадываться, и это моя трагедия…»

Тут Леонидов почувствовал, что у него пересохло в горле, и налил себе воды. Пока он понял только одно: покойный писатель был человеком весьма оригинальным в своих взглядах и далеко не таким однозначно циничным и отвратительным, каким воспринимали его другие. «Негодяй поневоле» — так Алексей про себя назвал Клишина.

Самому Леонидову иногда тоже хотелось почувствовать себя красавцем, и определенную долю истины в словах писателя он находил. Но чтоб так ненавидеть собственную внешность! И какую внешность…

«Ох, кабы мне бы!» — вздохнул Алексей, но тут вспомнил, что у Клишина трудно понять, где ложь, где правда, он часто врет и любит события искажать, все вышенаписанное могло быть просто позерством. Ну, устал человек от постоянных домогательств, только это не значит, будто теперь сможет без них прожить. Леонидов посмотрел на пачку бумаги: «Нет, лучше кино посмотреть, в больших дозах творчество Клишина несъедобно».

«Смерть на даче» была заброшена, зато на столе появились купленные на рынке фрукты. Очистив банан, Алексей включил телевизор и попытался выслушать очередную версию первого канала о событиях в стране и мире. Банан Леонидов съел, речь диктора застряла в горле, через ушные раковины проникнув в организм, и едва не испортила процесс пищеварения. Юбилейные волнения уже улеглись, но Пушкин на этой неделе еще оставался живее всех живых, и все желающие продолжали делиться воспоминаниями о том, как они перечитали недавно то, что нормально успевающие школьники с детства знают наизусть.

Устав от обсасывания прошедших торжеств, Леонидов лег в постель и вытащил из пачки следующую страницу. Она начиналась словами: «Творчество — это состояние постоянного нервного стресса». Он нашел в себе силы прочитать:

«…стресса. Писатель — это всего лишь проводник. Он похож на электрический провод, по которому идет ток от генератора к источнику света для окружающих. Дело в том, что находящийся вокруг нас воздух насыщен словами. Эти слова берутся отовсюду: из тех мыслей, что вертятся в любой голове, из звуков, доносящихся с улицы, из того невидимого горла, что орет беззвучно и внушает нам желание куда-то идти и чего-то делать. Слышат не все, только те, чья психика менее устойчива и подвижна, и это особая нервная организация, неприятная для окружающих.

Обижаясь на меня, люди и не подозревают, что я всего лишь зеркало. Да-да, именно зеркало, потому что только отражаю их самих, их слова, настроение и мысли. Если человек внутренне не агрессивен, то я ему улыбаюсь и говорю приятные вещи, от которых в свою очередь улыбается он. Но таких, увы, мало. Большинство — люди с большим самомнением, пренебрежением к окружающим, лицемерные и скрытные. Они говорят гадости завуалированные и очень обижаются, когда слышат в ответ гадости откровенные: а именно — правду о себе. Если их неискренняя улыбка отражается от моего лица и уходит обратно к собеседнику как отвратительная гримаса, так разве я в этом виноват? Как писатель, я всего лишь изучаю, я настраиваюсь на того человека, с которым в данный момент рядом нахожусь, как на определенную волну радиоприемника, я его ловлю, а потом слушаю те звуки, что эта волна доносит. Вот и все. И никакой моей неприятности для окружающих. Как говорится, неча на зеркало пенять…

У меня очень много врагов. Вернее будет сказать, что моими врагами считают себя все знакомые со мной люди, исключая тех женщин, что еще рассчитывают мною поживиться. Плохо мне от этого? Не знаю. Во всяком случае, мое творчество имеет неприятную особенность: оно не видит ничьих достоинств. Я пишу о людях гадости, но пишу не сознательно. Это просто та аура, которая меня окружает, а я проводник ее содержания. Скажите мне, что может написать счастливый человек? Сопли. А несчастный? О, несчастье имеет столько оттенков, что скучать не приходится! Страдают все, и очень разнообразно: миг наслаждаются и вечность страдают. Словно в один из редких праздников напьются вволю дряни, испытают минутный кайф — потом весь следующий день мучаются газами и еще неделю выводят прыщи на лице. Вот это и есть счастье и его последствия. Я, например, чем больше сегодня ною и жалуюсь на жизнь, тем лучше у меня завтра все получается. Мой рецепт удачи — действие от противного — дарю человечеству.

Так, все поняли, например, как следует сдавать экзамены в ГИБДД? За день до этого надо напиться, разбить чужую машину, попасть в приемный покой, весь следующий день стонать от боли и ругаться с приятелем, а в день, который был запланирован для вас как самый неприятный, вдруг почувствовать, что вас пронесло, такой ерундой покажется предстоящий экзамен…»

Тут Леонидов даже хрюкнул, почувствовав, что ему смешно. Этот парень и впрямь был не дурак, и Алексею нравились некоторые его рассуждения и как он писал. Потом ему вдруг стало скучно, он бросил листки обратно в стол и набрал номер Барышева. Трубку взяла Анечка.

— Аня, Барышев дома?

— Алексей Алексеевич? — Анечка работала в «Алексере» продавцом и стеснялась демонстрировать особые отношения с семьей коммерческого директора Леонидова.

— Девушка, десять часов, я уже не на работе.

— Сейчас Сергей к телефону подойдет.

На другом конце провода Барышев взял трубку:

— Бездарный Леонидов, это ты?

— Я, я, глупый огромный Барышев. Кстати, не такой уж я бездарный, версия о хулиганах прошла, хотя некоторые слишком умные и догадались. Но нас с тобой простят.

— А если нет?…

— Ладно тебе, Серега. Тот капитан в офис приходил, почти мирился и жаловался, что не понимает творчество Клишина.

— А ты понял?

— Читаю вот. Местами весьма живо, а иногда в сон клонит.

— Стоило хоть?